Сегодня, в последний день осени 2014-го, хочется вспомнить про столетний юбилей одного события: осенью 1914-го Лорка поступил в университет. Точнее сказать, записался на подготовительный курс, общий для факультета философии и словесности и юридического факультета. читать дальше Хосе Мора Гуарнидо, друг юности Лорки и тоже студент Гранадского университета, вспоминает:
"К этому времени Лорка заканчивает школу и собирается в университет, но весь вопрос в том, какой факультет выбрать.
Дон Федерико хотел, чтобы сын стал адвокатом: и действительно, это самое надежное, что мог в те годы предложить университет молодым людям, которые еще не нашли себя. Недаром большинство, если не все испанские поэты и писатели — юристы, или, во всяком случае, проучились по нескольку лет на юридических факультетах. В то время в Гранадском университете было лишь пять факультетов: юридический, философии и словесности, медицинский, фармакологический и точных наук. Три последние явно не подходили Лорке по складу его характера, и перед ним оставались только две дороги. Занятия правом, конечно, не слишком годятся для человека мечтательного, влюбленного в ритм и гармонию, но, с другой стороны, философов тогда не очень жаловали, и у избравших эту стезю были весьма туманные виды на устройство и продвижение. В общем, и то и другое не сулило особых надежд, но все же изучать римское право у просвещенного и рафинированного дона Мануэля Сегуры, "наиприятнейшего собеседника из всех, кого я знал", по словам Унамуно, — одно время они были коллегами по Саламанкскому университету, — по крайне мере интересно, поскольку дон Мануэль умел с особым изяществом переходить от сухих тем к более увлекательным вопросам общей культуры. А политическое право преподавал не кто иной, как дон Фернандо де лос Риос...
...так или иначе, надо было выбирать одно из двух, хотя подготовительный курс, общий для обоих факультетов, давал отсрочку на целый год. Весь этот год Лорка обрывал лепестки ромашки: право — философия... философия — право... и в конце концов принял соломоново решение — записался на оба факультета. В своей уловке он не был оригинален, — так поступали многие, в том числе и я, чтобы успокоить родственников. Это был прекрасный выход из затруднительного положения, компромисс между возвышенным призванием и практичной смиренностью. Естественно, что учеба на двух факультетах удваивала число занятий, но в противовес было и другое: запустил какой-нибудь предмет — и можно сослаться на непомерное их количество; провалился по судопроизводству или административному праву — зато без труда получил отличную оценку по латинской литературе или нумизматике. Всё в нашем мире имеет плюсы и минусы..." (Из книги "Федерико Гарсиа Лорка и его мир", перевод Г. Дубровской.)
В 2007 году в архивах Гранадского университета был найден вот такой документ:
Не знаю, как правильно назвать этот лист по-русски, но он относится к 1914-1915 учебному году и содержит, помимо данных о студенте (они в него, впрочем, не вписаны — есть только предназначенные для них строчки) список предметов, среди которых греческий язык и литература, латинский язык и литература и даже еврейский язык, не говоря уж про арабский.
Покрупней фото и подпись:
Почерк еще полудетский, что не удивительно: было-то ему тогда, в четырнадцатом, всего шестнадцать.
Когда искала фото Исабель Клары, наткнулась на снимок Лорки, который раньше никогда не видела. Это такая редкость, что прямо как подарок — как посмертный подарок от нее.
Посередине — ее отец, Мануэль Анхелес Ортис (что он там увидел, наверху?)), а рядом — Мигель Буэно (Miguel Bueno), и я совершенно не представляю, кто он такой. Не помню, чтобы где-то встречала о нем упоминания. Ну, наверное, какой-нибудь тоже гранадский друг. (Это 1923 год.)
Я захлопнул окно, чтоб укрыться от плача, но не слышно за серой стеной ничего, кроме плача.
Не расслышать ангелов рая, мало сил у собачьего лая, звуки тысячи скрипок на моей уместятся ладони.
Только плач — как единственный ангел, только плач — как единая свора, плач — как первая скрипка на свете, захлебнулся слезами ветер и вокруг — ничего, кроме плача.
Последние дни копали уже вручную, но вот вчера опять пригнали экскаватор: хотят углубиться еще на два метра. И, соответственно, работы продлятся еще на два дня. То есть планировали закончить 27-го, а теперь, значит, 29-го.
С невыразимым чувством, конечно, читаешь эту газету. Можно ли забыть, что именно ее когдатошний сотрудник и был, так сказать, первопричиной всех этих нынешних земляных работ. Где-нибудь в редакционном подвале, среди старой рухляди, глядишь, еще и та машинка сохранилась — та самая редакционная пишущая машинка, на которой, по слухам, и был напечатан донос.
Но именно El Ideal сейчас — лучший источник информации: освещают раскопки оперативно и подробно.
Дорогой мой друг Анхель! Я не ответил тебе сразу, потому что был занят сборами — скоро еду в Мадрид — и думал заявиться к тебе неожиданно. Сюрприз отменяется — жди меня в ближайший понедельник. Гранада в осеннем золоте чудесна. Я часто вспоминал тебя, когда бродил по долине, потому что словами не передать ее цветовую гамму, ее печаль. В среду* свадьба Мануэля Ортиса; в тот же день вечером они с женой едут в Мадрид. Ты помнишь эту безумную любовь и можешь себе представить, в каком он теперь состоянии. Многое я хотел сказать тебе, но теперь уже при встрече, раз скоро увидимся...
Обнимаю — Федерико.
*19 ноября 1919 г. _________________________
Мельчору Фернандесу Альмагро, Гранада, февраль 1922 г.
Дорогой Мельчорито! Наверно, к 22-му я приеду, зачем — ты знаешь. Обязательно извещу... До отъезда я прочту лекцию о канте хондо, думаю, будет интересно, и сразу же выеду. Всё время вспоминаю тебя — мы с Манолито часто говорим о тебе. Бедный Маноло! Он стал спокойнее, а был очень плох — мучили воспоминания*.
*13 января 1922 г. у М. Анхелеса Ортиса умерла жена.
(Перевод Н. Малиновской.)
Вот между этими двумя письмами — между ноябрем 1919-го и январем 1922-го — и уместилась вся семейная жизнь Мануэля Анхелеса Ортиса, гранадского художника, и Франсиски (Пакиты) Аларкон Кортес.
Пакита была красавицей — и еще она была цыганкой. Понятно, как в Гранаде, городе худшей буржуазии в Испании, мог быть воспринят брак молодого человека из хорошей семьи с цыганкой.
Поженившись, Мануэль и Пакита сразу же уехали в Мадрид, и практически день в день через год после свадьбы, 18 ноября 1920-го, у них родилась дочь, Исабель Клара. А еще через год и пару месяцев Пакита умерла от длительной болезни, которая была вызвана родами. Мануэль с годовалой дочкой вернулся в Гранаду, к своей матери. Нетрудно понять, в каком он был состоянии. Ночью он спал, обнимая посмертную маску жены.
Как раз тогда, в 22-м году, в Гранаде началась подготовка к первому конкурсу канте хондо. Организаторами этого, ставшего знаменитым, конкурса были Фалья, Лорка, гитарист Анхель Барриос.... Принял участие и Мануэль Анхелес — они с Лоркой искали по гранадским селеньям исполнителей канте, чтобы пригласить их на конкурс. Эти поездки, очевидно, как-то отвлекали Мануэля от его горя. Но ему предстояла и более дальняя поездка. Говорят, именно Фалья посоветовал ему поехать в Париж — и дал с собой рекомендательные письма, в том числе к Пикассо. Мануэль уехал, оставив дочку со своей матерью. (Его мать, Исабель Ортис Гальярдо, была очень дружна с матерью Лорки.)
Можно сказать, что Лорка заботился об этом ребенке еще до его рождения.) В Мадриде он водил беременную Пакиту в парк "посмотреть на красоту, чтобы и ребенок мог ее почувствовать". Там, в Мадриде, он стал крестным девочки. К своим обязанностям Л. отнесся со всей серьезностью и ответственностью. Исабель Клара вспоминала: "Когда он был в Гранаде, он каждый день приходил повидать меня, и даже ходил искать меня в садах Альгамбры, если няня отводила меня туда играть. Мы с ним спускались оттуда, взявшись за руки, и пели песни. Он рассказывал мне сказки, которые придумывал, и они мне очень нравились... И если у него было время, он оставался со мной у нас дома до вечера".
Когда девочке исполнилось шесть лет, они с бабушкой уехали в Париж, к отцу, и вернулись в Испанию, когда Исабель Клара была уже подростком. В 1933 году Мануэль Анхелес Ортис получил в Барселоне место преподавателя живописи. Там, в Барселоне, Исабель снова встретилась с Лоркой. Она ходила в театр на его пьесы, в том числе на "Кровавую свадьбу". "Моя бабушка не хотела, чтобы я смотрела эту пьесу, хотя я была приглашена; она считала, что это произведение слишком откровенное для меня. Но Федерико пришел мне на помощь. Он сказал: "Донья Исабель, если Исабелита поймет эту пьесу, значит, она осознает, что пьеса посвящена социальной проблеме. А если не поймет, то и беспокоиться не о чем". В конце концов ей разрешили пойти. Исабель вспоминает, что все билеты были проданы и Лорка распорядился, чтобы премьера проходила con las puertas abiertas — при открытых дверях.
Смотрела Исабель и "Донью Роситу, девицу, или Язык цветов". Она вспоминает, как Лорка попросил Маргариту Ксиргу, руководительницу труппы, чтобы она дала бесплатное представление для цветочниц с бульвара Рамбла. Исабель Клара рассказывает, что цветочницы, когда видели Лорку на улице, подходили к нему и дарили цветы.
Пока Лорка был в Барселоне, Исабель после занятий бежала к нему в театр. И когда они вместе оттуда возвращались по барселонским улицам, это напоминало им их прогулки в Гранаде, когда Исабель была маленькой и Лорка сочинял для нее сказки. А теперь он рассказывал ей о своих поездках в Штаты, Аргентину, на Кубу...
20 августа 1936 года Исабель шла подавать документы для поступления на медицинский факультет. "Внезапно я услышала, как продавец газет кричит: "Убит поэт Федерико Гарсиа Лорка!" Кровь заледенела у меня в венах. На какие-то мгновения меня парализовало, шум города доходил до меня как через фильтр, и сердце начало биться как сумасшедшее. Прошло много лет, но я так и не смогла забыть ни ту улицу, ни тот крик продавца газет..."
Когда война была проиграна, Исабель Клара с бабушкой, как тысячи других испанцев, решили укрыться во Франции. Там они едва не попали в лагерь для перемещенных лиц. Им помог Пикассо — он был другом Мануэля Анхелеса Ортиса и знал его дочь еще ребенком.
Но скоро война пришла и во Францию. Мануэль Анхелес и Исабель эмигрировали в Латинскую Америку. На этот раз им помог Пабло Неруда, который был тогда консулом Чили во Франции. Исабель Клара вышла замуж за болгарина Давида Давидова. Она, ее муж и отец смогли вернуться в Испанию после смерти Франко. Мануэль Анхелес умер в Париже, но завещал, чтобы его похоронили в Гранаде. Его могила — на гранадском кладбище Сан-Хосе. Там же похоронен и муж Исабель Клары. А теперь и она покоится рядом с ними.
...В декабре 1926-го братья Гарсиа Лорка пишут письмо из Гранады в Париж, Мануэлю Анхелесу Ортису. "Исабелита чудесная, — восхищается Франсиско. — Она необыкновенно красивая и милая". "Это правда, — подхватывает Федерико. — Твоя дочка — истинное сокровище Гранады".
Я не смогла найти ее фотографий ни в детстве, ни в молодости. Но, мне кажется, и ее фото в старости прекрасно дают понять, какой она была, Исабель Клара Анхелес Аларкон.
А это — еще более поздний снимок, возможно, один из последних. Здесь Исабель Клара — на могиле Лорки. (Вернее, теперь-то уж известно, что нету там никакой могилы, ну уж так, по привычке. В общем, у памятника.)
...Однажды в Аргентине Исабель Клара была на выступлении Пако Ибаньеса. Когда он исполнил "Сеньориту с веером" ("La señorita del abanico"), песенку на стихи Лорки, Исабель встала и сказала: "Сеньорита с веером — это я". Ибаньес удивился, и она рассказала, что Лорка посвятил это стихотворение ей. Зал отреагировал овацией, а с Пако Ибаньесом они с тех пор дружили.
Собственно, стихотворение называется "Китайская песня в Европе". Оно первое в цикле "Песни для детей" из сборника "Песни" (1921-1924).
КИТАЙСКАЯ ПЕСНЯ В ЕВРОПЕ
Девушка с веера, с веером смуглым, идет над рекою мостиком круглым.
Мужчины во фраках смотрят, как мил под девушкой мостик, лишенный перил.
Девушка с веера, с веером смуглым, ищет мужчину, чтоб стал ей супругом.
Мужчины женаты на светловолосых, на светлоголосых из белой расы.
Поют для Европы кузнечики вечером.
(Идет по зеленому девушка с веером.)
Кузнечики вечером баюкают клевер.
(Мужчины во фраках уходят на север.)
(Перевод Юнны Мориц)
CANCIÓN CHINA EN EUROPA
A MI AHIJADA ISABEL CLARA
La señorita del abanico, va por el puente del fresco río.
Los caballeros con sus levitas, miran el puente sin barandillas.
La señorita del abanico y los volantes busca marido.
Los caballeros están casados, con altas rubias de idioma blanco.
читать дальшеНет, видно уж не уснуть этой ночью. Вроде начнешь-начнешь засыпать — и вдруг как током ударит: завтра семнадцатое! Да какое там завтра — уже сегодня. Уже через несколько часов начнут с этим георадаром.
Какая же засада, что он там не один, в той яме. Был бы один — племянники давно бы запретили все эти... изыскания. Сразу бы запретили, еще тогда, пять лет назад. А так они ничего не могут сделать.
В прошлый раз, пять лет назад, я пыталась как-то включить рассудок и не реагировать так. В этот раз даже и пытаться не буду — по опыту прошлого раза понятно, что это бесполезно: тут доводы разума не работают.
Ahijada, крестница, дочка его друга, художника Мануэля Анхелеса Ортиса...
И уснуть не могу, и написать о ней не получается. Так, какая-то тупая подавленность. Потом напишу.
Умом можно сколько угодно понимать, что и этим, самым последним, неизбежная пора уходить. Она с двадцатого года, и как раз осенняя, если мне память не изменяет. То есть ей 94. Было 94. Умом понимаешь, но это не мешает сидеть и тупо смотреть в стенку.
"Осенью дорога в страну Никуда, затерянную в гулких туманах, вьется по берегам Хениля и Дарро. Других дорог нет. Я не печален и не весел — я погружен в осень..." (Из письма Мельчору Фернандесу Альмагро, осень 1921-го. Перевод Н. Малиновской.)
Сейчас на Озоне прямо-таки из-под носа у меня увели "Избранное" 1944-го года. Оно у меня сто лет висело в ожидании, и вот наконец сегодня пришло сообщение, что появилось в продаже. Я радостно собралась его заказать — и упс, не смогла. Позвонила туда, на Озон, спросить, что такое, почему не получается поместить книжку в корзину. А мне и говорят — значит, мол, кто-то уже вас опередил и ее заказал.
Да что ж такое-то.
УПД. Вчера мне хотелось из-за того, что меня опередили, рвать и метать. А сегодня я посмотрела с другой точки зрения: ведь это же хорошо, что кто-то так же, как и я, с радостью согласен заплатить всё ж таки полтыщи за престарелое издание со смешными переводами и с этой вот невозможной надписью на обложке...
Ища от любви защиты, спят они, сто влюбленных, сухой землей покрыты. Красны, далеки-далёки дороги Андалузии. В Кордове средь олив поставят кресты простые, чтоб не были позабыты те, что навек уснули, ища от любви защиты.
читать дальше"Мануэлю де Фалье Аскероса, 1923 г., август
Дорогой дон Мануэль! Что же все-таки с доской Глинке? Как я был бы счастлив, если бы наконец это прекрасное намерение осуществилось — это было бы справедливо. Что касается меня, то ради дела я готов навести золотой мост. (Ответьте мне, как Христос повелел, "да" или "нет".) Вы и представить себе не можете, как я вспоминаю Вас, когда беру гитару и пробую извлечь из нее (силой!) Ваше изумительное "Посвящение Дебюсси", но спотыкаюсь сразу на первых же нотах. Это даже забавно! Мама в отчаянии запрятала гитару неведомо куда. Вспоминаете ли Вы о нашем замысле? Или надо расторгнуть наше злосчастное трио, а Вам — одному — наконец спокойно приняться за работу?
Я получил письмо от поэта-футуриста Адриано дель Валье. Он просит передать Вам привет и называет Вас так: "Вздох Боабдиля, растворенный в музыке, иначе говоря — Фалья". Правда, хорошо? Передайте от меня Марии дель Кармен (чтобы ей не было обидно), что она "вздох царевны Зелимы, отчеканенный на меди".
Все мое семейство шлет Вам и Вашей сестре приветы. Преданный Вам — Вы знаете, как я люблю Вас! —
Федерико
Я готовлю в печать "Поэму канте хондо". Не забудьте известить меня о Глинке и Мурсиано!"
(Перевод Н. Малиновской)
Насчет доски Глинке — это был проект Лорки с друзьями: памятные доски на гранадских домах деятелям искусства, как-то связанным с Гранадой (кроме Глинки были еще доски, например, Теофилю Готье, Педро Сото де Рохасу). Доска Глинке была установлена на одном из домов в Альбайсине.
А рисунок называется "Полет осы по моей комнате". Чтобы понять всю злокозненность этого поступка Лорки, надо учесть, что дон Мануэль был известным аккуратистом и, в частности, совершенно не выносил никаких насекомусов в своем доме. И вот Л. рисует это произведение, где жирным черным карандашом изображает маршрут осы, и посылает его Фалье...
¡Queridísimo don Manuel! ¿Se hace por fin el azulejo a Glinka? Mucho me gustaría tener noticias afirmativas de este asunto tan agradable y tan justo; yo por mi parte estoy dispuesto a tender un puente de oro para que se realice. (Contésteme sí o no, como Cristo nos enseña.) No se puede usted imaginar cómo le recuerdo cuando toco la quitarra y quiero sacar ¡a la fuerza! su maravilloso Homenaje a Debussy, del que no consigo más que las primeras notas. ¡Es verdaderamente gracioso! Mi madre se desespera y esconde la quitarra en el sitio más raro de la casa. ¿Ha pensado usted mucho de lo nuestro? Creo que debemos resolver en seguida el dichoso trío y el final, para que usted se ponga a trabajar tranquilamente. He recibido carta de un poeta futurista, Adriano del Valle, y me encarga lo salude a usted, llamándole "ese suspiro de Boabdil diluido en música que es Falla". Como verá usted, la cosa es graciosísima. Dígale de mi parte a María del Carmen que ella es "suspiro de la reina Zelima diluido en repujados", para que no se disguste. Muchos recuerdos de toda mi familia, saludos a su hermana, y usted sabe lo que le quiere su devotísimo poeta
Federico
Estoy ordenando para publicar el Poema del cante jondo. Si piensan lo de Glinka y el Murciano, no dejen de avisarme en seguida.
Но меня в данном случае интересует не книжка, а фото. Мало на каких фотографиях так видна смуглость кожи — степень смуглости. А здесь вот хорошо видна.
Оказывается, кубинцы начали ставить кукольные спектакли по Лорке еще в сороковых. А в 1964-м поставили в кукольном виде даже кое-что из Teatro breve — короткие сюрреалистические пьесы "Прогулка Бестера Китона" и "Химера".
Просто молодцы. С уверенностью можно сказать, что Л. был бы рад, что на Кубе, которую он так любил, его пьесы не выходят из репертуара кукольных театров, которые он любил не меньше.)
Просто не хватает у меня слов для благодарности тем людям, которые тогда, в 80-м, эти его выступления организовали и записали. В 80-м ему было около 77 лет. Он ведь родился, если я не ошибаюсь, в 1903-м. А умер аж в 2001-м, успел новое тысячелетие застать.
Интереснее всего, конечно, первая из лекций — его воспоминания. Хотя есть там одна непонятная деталь. Воспроизводя свой разговор с доном Федерико, Надаль утверждает, что тот называл сына "Федерикито". Это очень странно. Об этой странности пишет и донья Исабель: "Никто и никогда не звал его уменьшительным именем. Уж не знаю почему, Рафаэль Мартинес Надаль уверяет, что наш отец обращался к сыну "Федерикито". Нет, нет и нет. Пако все называли Пакито, а Федерико — только Федерико". То, что это именно так, подтверждает — если слова доньи Исабель вообще нуждаются в каких-нибудь подтверждениях) — и то обстоятельство, что в своих письмах родным (а их, этих писем, сохранилось около 150) Лорка подписывается исключительно "Федерико". Если бы в семье было принято уменьшительное к нему обращение, то неужели он ни одно свое письмо родителям так не подписал бы? Ну, может, у Надаля просто ошибка памяти — всё-таки полвека прошло...
Остальные три лекции — литературоведческие. Мартинес Надаль, после войны преподававший испанскую литературу в Лондонском университете, был не только одним из самых близких друзей Лорки, но и специалистом по его творчеству.
"Я пришел сюда поговорить о Федерико Гарсиа Лорке, человеке и поэте, которого я знал — и которого продолжаю узнавать", — так начинает Надаль первую лекцию. И дальше приводит слова из письма к нему Хорхе Гильена: "Когда я его (Лорку) узнал — он поразил меня. И сегодня, пятьдесят семь лет спустя, я всё еще не перестаю ему удивляться".
Смею добавить от себя: это впечатление с годами не просто не слабеет — оно становится сильнее.