Театр "Авенида".
В этой лекции ... поэт с наибольшей полнотой развил свои мысли о творческом процессе, привлекая обширный материал мирового — и прежде всего испанского — искусства. В искусстве он различает три начала, олицетворяя их в образах "ангела", "музы" и "дуэнде". Последнее слово — чисто испанского происхождения, оно переводится обычно как "невидимка", "привидение", "домовой". Однако в данном случае предметом персонификации становится не какое-либо из прямых значений этого слова, а то переносное значение, которым наделяет его автор, следуя фольклорной традиции. (Н.Р. Малиновская)
читать дальшеДУЭНДЕ, ТЕМА С ВАРИАЦИЯМИ (отрывки)
...На шкуре быка, распростертой от Хукара до Гвадалете и от Силя до
Писуэрги (не говоря уж о берегах Ла-Платы, омытых водами цвета львиной
гривы), часто слышишь: "Это — дуэнде". Великий андалузский артист Мануэль
Торрес сказал одному певцу: "У тебя есть голос, ты умеешь петь, но ты ничего
не достигнешь, потому что у тебя нет дуэнде". ... Мануэль Торрес, человек такой врожденной
культуры, какой я больше не встречал, услышав в исполнении самого Фальи
"Ноктюрн Хенералифе", сказал поразительные слова: "Всюду, где черные звуки,
там дуэнде". Воистину так.
Эти черные звуки — тайна, корни, вросшие в топь, про которую все мы
знаем, о которой ничего не ведаем, но из которой приходит к нам главное в
искусстве. Испанец, певец из народа говорит о черных звуках — и
перекликается с Гете, определившим дуэнде применительно к Паганини:
"Таинственная сила, которую все чувствуют и ни один философ не объяснит".
...Короче, таинственная эта сила, "которую все чувствуют и ни один философ
не объяснит", — дух земли, тот самый, что завладел сердцем Ницше, тщетно
искавшим его на мосту Риальто и в музыке Бизе и не нашедшим, ибо дух, за
которым он гнался, прямо с эллинских таинств отлетел к плясуньям-гадитанкам,
а после взмыл дионисийским воплем в сигирийе Сильверио.
...............
Ангел озаряет, но сам он высоко над человеком, он осеняет его
благодатью, и человек, не зная мучительных усилий, творит, любит, танцует.
Ангел, выросший на пути в Дамаск и проникший в щель ассизского балкона и
шедший по пятам за Генрихом Сузо, повелевает, — и тщетно противиться, ибо
его стальные крылья вздымают ветер призвания.
Муза диктует, а случается, и нашептывает. Но редко — она уже так
далеко, что до нас не дозваться. Дважды я сам ее видел, и такой изнемогшей,
что пришлось ей вставить мраморное сердце. Поэт, вверенный музе, слышит
звуки и не знает, откуда они, а это муза, которая питает его, но может и
употребить в пищу. Так было с Аполлинером — великого поэта растерзала
грозная муза, запечатленная рядом с ним кистью блаженного Руссо. Муза ценит
рассудок, колонны и коварный привкус лавров, а рассудок часто враг поэзии,
потому что любит обезьянничать и заводит на предательский пьедестал, где
поэт забывает, что на него могут наброситься вдруг муравьи или свалится
ядовитая нечисть, перед которой все музы, что гнездятся в моноклях и розовом
лаке салонных теплиц, бессильны.
Ангел и муза нисходят. Ангел дарует свет, муза — склад (у нее учился
Гесиод). Золотой лист или складку туники в лавровой своей рощице поэт берет
за образец. А с дуэнде иначе: его надо будить самому, в тайниках крови. Но
прежде — отстранить ангела, отшвырнуть музу и не трепетать перед фиалковой
поэзией восемнадцатого века и монументом телескопа, где за стеклами дышит на
ладан истощенная правилами муза.
Только с дуэнде бьются по-настоящему.
Пути к богу изведаны многими, от изнуренных аскетов до изощренных
мистиков. Для святой Терезы — это башня, для святого Хуана де ла Крус — три
дороги. И как бы ни рвался из нас вопль Исайи: "Воистину ты бог
сокровенный!", рано или поздно господь посылает алчущему пламенные тернии.
Но путей к дуэнде нет ни на одной карте и ни в одном уставе. Лишь
известно, что дуэнде, как звенящие стеклом тропики, сжигает кровь, иссушает,
сметает уютную, затверженную геометрию, ломает стиль; это он заставил Гойю,
мастера серебристых, серых и розовых переливов английской школы, коленями и
кулаками втирать в холсты черный вар; это он оголил Мосена Синто Вердагера
холодным ветром Пиренеев, это он на пустошах Оканьи свел Хорхе Манрике со
смертью, это он вырядил юного Рембо в зеленый балахон циркача, это он,
крадучись утренним бульваром, вставил мертвые рыбьи глаза графу Лотреамону.
..........
Дуэнде, ангел и муза есть в любом искусстве и в любой стране. Но если в
Германии, почти неизменно, царит муза, в Италии — ангел, то дуэнде бессменно
правит Испанией — страной, где веками поют и пляшут, страной, где дуэнде
досуха выжимает лимоны зари. Страной, распахнутой для смерти.
В других странах смерть — это всё. Она приходит, и занавес падает. В
Испании иначе. В Испании он поднимается. Многие здесь замурованы в четырех
стенах до самой смерти, и лишь тогда их выносят на солнце. В Испании, как
нигде, до конца жив только мертвый — и вид его ранит, как лезвие бритвы.
Шутить со смертью и молча вглядываться в нее для испанца обыденно.
...Топор и тележное колесо, нож и терн пастушьей бороды, голая луна и
мухи, и затхлые углы, и свалки, и святые в кружевах, и беленые стены, и
лезвия крыш и карнизов — все в Испании порастает смертью, таит ее привкус и
отзвук, который внятен настороженной душе и не дает ей задремать на
гибельном ветру. И все испанское искусство корнями уходит в нашу землю —
землю чертополоха и надгробий...
...Головы, ледяные от луны, на полотнах Сурбарана, желтые зарницы в
сливочной желтизне Эль Греко, речь отца Сигуэнсы, образы Гойи, абсида церкви
в Эскориале, вся наша раскрашенная скульптура, гробница герцогского рода
Осуна, смерть с гитарой из часовни Бенавенте в Медине-де-Риосеко — в
культуре они знаменуют то же, что и паломничества к Сан-Андресу де Тейшидо,
где рядом с живыми идут мертвые, погребальные плачи астуриек при зажженных
фонарях в ночь поминовения, пенье и танец Сивиллы на папертях Майорки и
Толедо, сумрачное "Воспомним..." на мостовых Тортосы, неисчислимые обряды
страстной пятницы; все это, не говоря уж об изощренном празднестве боя
быков, складывается в национальный апофеоз испанской смерти...
Завидев смерть, муза запирает дверь, воздвигает цоколь, водружает урну
и, начертав восковой рукой эпитафию, тут же снова принимается теребить свои
лавры в беззвучном промежутке двух ветров. В руинах одических арок она
скрашивает траур аккуратными цветами с полотен чинквиченто и зовет верного
петуха Лукреция, чтобы спугнул неуместных призраков.
Ангел, завидев смерть, медленно кружит в вышине и ткет из ледяных и
лилейных слез элегию — вспомним, как трепетала она в руках у Китса,
Вильясандино, Эрреры, Беккера, Хуана Рамона Хименеса. Но не дай бог ангелу
увидать на своем розовом колене хотя бы крохотного паучка!
Но дуэнде не появится, пока не почует смерть, пока не переступит ее
порог, пока не уверится, что всколыхнет те наши струны, которым нет утешения
и не будет.
Мыслью, звуком и пластикой дуэнде выверяет край бездны в честной
схватке с художником. Ангел и муза убегают, прихватив компас и скрипку;
дуэнде — ранит, и врачеванию этой вечно разверстой раны обязано все
первозданное и непредсказуемое в творениях человека.
Дуэнде, вселяясь, дает магическую силу стиху, чтобы кропить черной
водой всех, кто внемлет, ибо обретшему дуэнде легче любить и понять, да и
легче увериться, что будет любим и понят, а ведь борьба за выразительность и
за ее понимание порой в поэзии чревата гибелью.
...Я уже говорил, что дуэнде влечет бездна, разверстая рана, влечет туда,
где формы плавятся в усилии, перерастающем их очертания.
...............
У всякого искусства свой дуэнде, но корни их сходятся там, откуда бьют
черные звуки Мануэля Торреса — первоисток, стихийное и трепетное начало
дерева, звука, ткани и слова.
Черные звуки, в которых теплится нежное родство муравья с вулканом,
ветром и великой ночью, опоясанной Млечным Путем.
Дамы и господа!
Я выстроил три арки и неловкой рукой возвел на пьедестал музу, ангела и
дуэнде.
Муза бестрепетна: туника в сборку и коровьи глаза, обращенные к Помпее,
на носатом челе, которое учетверил ей добрый друг ее Пикассо. Ангел бередит
кудри Антонелло де Мессины, тунику Липпи и скрипку Массолино или Руссо.
А дуэнде... Где он? Арка пуста — и мысленный ветер летит сквозь нее над
черепами мертвых навстречу новым мирам и неслыханным голосам, ветер с
запахом детской слюны, растертой травы и покрова медузы, вестник вечных
крестин всего новорожденного.
(Перевод Н. Малиновской)
Полный текст.
UPD Дописала пост, слушаю попавшееся случайно интервью Пласидо Доминго и Хосе Каррераса для русского телевидения на испанском. Ну, сначала дружным хором хвалят русскую публику, потом по очереди хвалят друг друга,) потом рассказывают о трудностях и сложностях оперной работы, о восприятии ее публикой... И вдруг, ближе к концу, на 19:50, Доминго: "...uno de los grandes genios, García Lorca, que hablaba del duende, del famoso duende, que el duende es cuando de repente se presenta en el teatro, en la funcíón. El duende puede ser causado hasta por un error. Es decir tu puedes equivocarte, que una nota no te salga tan bien, y a partir de ese momento de ese funicón el duende está allí. Hay una función que es mágica..." — "...один из наших великих гениев, Гарсиа Лорка, говорил о дуэнде, о знаменитом дуэнде, что дуэнде внезапно появляется в театре, во время представления. Дуэнде может быть вызван даже ошибкой. Ты можешь ошибиться, какая-нибудь нота может получиться у тебя не так хорошо, и в этот момент возникает дуэнде. И представление становится магическим..."
Именно так, такими словами Лорка о дуэнде не говорил — но это и не важно. Образ, суть образа, сам его смысл живет — и, можно не сомневаться, будет жить и следующие восемьдесят лет... и следующие... и следующие...)