Посмотрела у себя в том дневнике, пять лет назад, в серии записей, посвященных 80-летию "Поэта в Нью-Йорке", — нет, "Пляски смерти" там не было. Ну, пусть вот сейчас будет, в нынешнем декабре — опять же круглая дата, 85 лет.
читать дальшеПЛЯСКА СМЕРТИ (из цикла "Улицы и сны").
Маска! Дух африканских оргий!
Вот он, ряженый! Пляшет в Нью-Йорке!
Всё исчезло: и заросли перца,
и стручков зажженные спички,
и красные туши верблюдов,
и лучи лебединых крыльев.
И пришла пора мертвечине:
расплющенному котенку,
ржавчине на металле
и пробковой тишине.
Это праздник мертвого зверя
под ножами сквозного света,
бегемота на пепельных лапах
и косули с бессмертником в горле.
Без копья в восковой пустыне
пляшет ряженый. И полмира —
гладь песка. И другие полмира —
ртутный блеск и слепое солнце.
Маска! Дух африканских оргий!
Страхи, дюны и змеи в Нью-Йорке!
*
Небо стыло в беленых ущельях
с голосами умерших в навозе.
Небо было пустым и чистым,
в синем пухе незримых гор,
и, сметая росточки песен,
растеклось по бутылям соков,
просочилось в паузы маршей
и плеснуло битым стеклом.
И пока китаец на крыше
о жене вспоминал и плакал
и банкир манометром мерил
глухоту жестокую денег,
вышел ряженый к Уолл-стриту.
Это лучшее место для пляски —
колумбарий, где взгляд выцветает.
Эта нить между сфинксом и сейфом
сердце наших детей прошила.
Пляшет дикость в обнимку с машиной
и не помнят извечного света.
А забудь колесо свою форму —
унеслось бы со стадом мустангов,
и случись чертежам загореться —
стая окон спугнула бы небо...
Это лучшее место, ручаюсь.
Пляс на цифрах и крови, под вихрем монет
среди безработных, которые в полночь
будят воем твое беспросветное время,
обесчещенный край одичанья,
страна на границе снегов!
Маска! Дух африканских оргий!
Рой болотных огней в Нью-Йорке!
*
Я сражался с луной на балконе.
Окна жалили тело ночи.
И телята небесные пили
из глазниц моих. Вёсла ветра
били дымные стекла Бродвея...
Капля крови в мякоти звездной
мертвым семечком притворялась.
Пастухи гнали ветер долины,
беззащитный, как устрица без ракушки.
Но пляшут не мертвые.
Нет.
Те пьяны беспробудно и грызут свои кости.
А с ряженым пляшут другие.
Холодные люди, хмельные от денег,
порожденные
встречей бедер с безжалостной страстью,
те, что ищут червей в подворотнях,
запивают слезами умерших детей
и жуют пирамидки зари.
Довольно! Пусть пляшет не Папа!
Довольно! Пусть пляшет не Папа,
не король,
не банкир с голубыми зубами!
Хватит вам, монастырские тощие примы,
прожектеры, безумцы, шуты, содомиты!
Пусть один только пляшет
этот ряженый в пурпуре ветхом,
только он, пусть он пляшет один!
Пусть кобры шипят на крышах,
небоскребы раскрошит крапива,
биржа мхом порастет,
а лианы опутают ружья!
Но только скорее, скорее, скорее!
Горе тебе, Уолл-стрит!
Маска, маска! Смотрите зорко,
как плюет он болотным ядом
над ущербной тоской Нью-Йорка!
(Перевод Елены Кассировой)
А это более ранний перевод, Инны Тыняновой:
ПЛЯСКА СМЕРТИ
Призрак! Взгляните — призрак!
Призрак с берегов Африки летит в кварталы
Нью-Йорка!
Где же горькие деревья перца
с маленькими фосфорными бутонами?
Где верблюды с усталой плотью
и волны света, проткнутые лебединым клювом?
Взгляните, все высохло:
колосья ослепли, и звери сплющились,
заржавело железо на высоких мостах,
и пробковая тишина разлилась вокруг.
Взгляните, все мертвые звери собрались вместе,
пронзенные острым светом дня;
гиппопотам вытянул лапу с копытом из пепла,
а во рту у газели зацвела повилика.
А в тишине, увядшей и пустынной,
пляшет раздавленный призрак.
Позади — пески половины мира,
впереди — ртуть другой половины,
где не всходит солнце.
Призрак! Взгляните — призрак!
Песок пустыни и страх крокодиловой бездны
летит над Нью-Йорком!
*
Известковая тишина сковала пустое небо,
где звучат голоса рабов, погибших в земле
плантаций,
чистое небо, бесстрастное и пустое,
и цветы затерялись в его невидимых далях.
Здесь подрезаны самые нежные стебли песен,
здесь соки деревьев стали мертвой резиной,
здесь последние тихие звезды
сметает хвостом ветер,
разбивая в куски зеркала света.
Когда плакали голые люди у стен холодных
и директор банка смотрел на манометр,
измеряющий жестокое молчанье монеты,
призрак появился на Уолл-стрите.
Ничего удивительного,
что смерть для своей пляски
выбрала этот крематорий с желтыми глазами.
Ведь сфинкс и несгораемый ящик
одинаково могут заморозить
сердце каждого голодного ребенка.
Здесь энергия машин топчет энергию природы,
совершенно не зная, что обе они родились
из света солнца.
Ведь если колесо забудет, что оно — механизм,
оно весело запоет рядом с копытами лошадей;
а если пламя растопит лед проектов,
небу придется бежать от живого сияния окон.
Нет, уверяю вас, смерть выбрала хорошее место
для своей пляски.
Призрак будет плясать среди потоков крови,
в ураганах золота, между колоннами цифр,
под стон безработных,
что воют безлунной ночью.
О Америка, дикая, бесстыдная, злая,
распростертая на границе снегов!
Призрак! Взгляните — призрак!
Волны тины и грязи ползут над Нью-Йорком!
*
Я стоял на балконе, сражаясь с луной.
Целые стаи окон впивались зубами в лицо ночи.
Облака пили сок моих глаз, как телята.
И длинными веслами ветер
бил в покрытые пеплом стекла Бродвея.
Капля крови засохла на ветке луны,
похожая на мертвый цветок яблони,
пастухи пригнали ветер равнины,
и он дрожал раздавленной медузой.
Нет, это не мертвые пляшут в пляске смерти.
Нет, я уверен.
Мертвые тихо лежат и грызут свои пальцы.
Это те, другие, пляшут под звуки скрипки,
на которой играет смерть-призрак.
Те, другие, опьяневшие от серебра,
холодные люди,
вырастающие на перекрестке голых ног
и огней колючих,
ищущие червей в панорамах лестниц,
пьющие в своих банках слезы девочек мертвых,
жрущие на углах осколки зари небесной.
Хватит плясать, Папа!
Довольно, хватит плясать, Папа!
Довольно плясать, Король!
Довольно плясать, миллионеры
с голубыми зубами,
тощие балерины в колоколах соборов,
собиратели изумрудов, безумцы и содомиты!
Ведь с вами пляшет только один призрак,
только старый призрак в кровавых лохмотьях,
только,
только призрак!
Знайте, кобры будут шипеть на последних
этажах небоскребов,
чертополох и крапива будут дрожать
на улицах и балконах,
биржа превратится в груду камней,
поросших мохом,
придут лианы вслед за огнем ружей,
и очень скоро, очень скоро, очень скоро,
о Уолл-стрит!
Призрак! Смотрите — призрак!
Как он плюется ядом трав ядовитых
в бесформенное лицо Нью-Йорка!
Я бы, опять же, взяла некоторые строчки из одного перевода, некоторые — из другого. Например, очень жалко, что Тынянова из "пирамидок зари" сделала просто "осколки". Diminutas pirámides del alba — ну как их можно было потерять? Да и mascarón — увеличительное от маски, личины — у нее почему-то превратилось в призрака. Но, с другой стороны, что-то у нее удачнее. Los valles de luz que el cisne levantaba con el pico гораздо больше похожи на "волны света, проткнутые лебединым клювом", чем на "лучи лебединых крыльев"...
Ну и так далее.)
DANZA DE LA MUERTE
El mascarón. ¡Mirad el mascarón!
¡Cómo viene del África a New York!
Se fueron los árboles de la pimienta,
los pequeños botones de fósforo.
Se fueron los camellos de carne desgarrada
y los valles de luz que el cisne levantaba con el pico.
Era el momento de las cosas secas,
de la espiga en el ojo y el gato laminado,
del óxido de hierro de los grandes puentes
y el definitivo silencio del corcho.
Era la gran reunión de los animales muertos,
traspasados por las espadas de la luz;
la alegría eterna del hipopótamo con las pezuñas de ceniza
y de la gacela con una siempreviva en la garganta.
En la marchita soledad sin honda
el abollado mascarón danzaba.
Medio lado del mundo era de arena,
mercurio y sol dormido el otro medio.
El mascarón. ¡Mirad el mascarón!
!Arena, caimán y miedo sobre Nueva York!
Desfiladeros de cal aprisionaban un cielo vacío
donde sonaban las voces de los que mueren bajo el guano.
Un cielo mondado y puro, idéntico a sí mismo,
con el bozo y lirio agudo de sus montañas invisibles,
acabó con los más leves tallitos del canto
y se fue al diluvio empaquetado de la savia,
a través del descanso de los últimos desfiles,
levantando con el rabo pedazos de espejo.
Cuando el chino lloraba en el tejado
sin encontrar el desnudo de su mujer
y el director del banco observando el manómetro
que mide el cruel silencio de la moneda,
el mascarón llegaba al Wall Street.
No es extraño para la danza
este columbario que pone los ojos amarillos.
De la esfinge a la caja de caudales hay un hilo tenso
que atraviesa el corazón de todos los niños pobres.
El ímpetu primitivo baila con el ímpetu mecánico,
ignorantes en su frenesí de la luz original.
Porque si la rueda olvida su fórmula,
ya puede cantar desnuda con las manadas de caballos:
y si una llama quema los helados proyectos,
el cielo tendrá que huir ante el tumulto de las ventanas.
No es extraño este sitio para la danza, yo lo digo.
El mascarón bailará entre columnas de sangre y de números,
entre huracanes de oro y gemidos de obreros parados
que aullarán, noche oscura, por tu tiempo sin luces,
¡oh salvaje Norteamérica! ¡oh impúdica! ¡oh salvaje,
tendida en la frontera de la nieve!
El mascarón. ¡Mirad el mascarón!
¡Qué ola de fango y luciérnaga sobre Nueva York!
Yo estaba en la terraza luchando con la luna.
Enjambres de ventanas acribillaban un muslo de la noche.
En mis ojos bebían las dulces vacas de los cielos.
Y las brisas de largos remos
golpeaban los cenicientos cristales de Broadway.
La gota de sangre buscaba la luz de la yema del astro
para fingir una muerta semilla de manzana.
El aire de la llanura, empujado por los pastores,
temblaba con un miedo de molusco sin concha.
Pero no son los muertos los que bailan,
estoy seguro.
Los muertos están embebidos, devorando sus propias manos.
Son los otros los que bailan con el mascarón y su vihuela;
son los otros, los borrachos de plata, los hombres fríos,
los que crecen en el cruce de los muslos y llamas duras,
los que buscan la lombriz en el paisaje de las escaleras,
los que beben en el banco lágrimas de niña muerta
o los que comen por las esquinas diminutas pirámides del alba.
¡Que no baile el Papa!
¡No, que no baile el Papa!
Ni el Rey,
ni el millonario de dientes azules,
ni las bailarinas secas de las catedrales,
ni constructores, ni esmeraldas, ni locos, ni sodomitas.
Sólo este mascarón,
este mascarón de vieja escarlatina,
¡sólo este mascarón!
Que ya las cobras silbarán por los últimos pisos,
que ya las ortigas estremecerán patios y terrazas,
que ya la Bolsa será una pirámide de musgo,
que ya vendrán lianas después de los fusiles
y muy pronto, muy pronto, muy pronto.
¡Ay, Wall Street!
El mascarón. ¡Mirad el mascarón!
¡Cómo escupe veneno de bosque
por la angustia imperfecta de Nueva York!
(Diciembre 1929)
читать дальшеПЛЯСКА СМЕРТИ (из цикла "Улицы и сны").
Маска! Дух африканских оргий!
Вот он, ряженый! Пляшет в Нью-Йорке!
Всё исчезло: и заросли перца,
и стручков зажженные спички,
и красные туши верблюдов,
и лучи лебединых крыльев.
И пришла пора мертвечине:
расплющенному котенку,
ржавчине на металле
и пробковой тишине.
Это праздник мертвого зверя
под ножами сквозного света,
бегемота на пепельных лапах
и косули с бессмертником в горле.
Без копья в восковой пустыне
пляшет ряженый. И полмира —
гладь песка. И другие полмира —
ртутный блеск и слепое солнце.
Маска! Дух африканских оргий!
Страхи, дюны и змеи в Нью-Йорке!
*
Небо стыло в беленых ущельях
с голосами умерших в навозе.
Небо было пустым и чистым,
в синем пухе незримых гор,
и, сметая росточки песен,
растеклось по бутылям соков,
просочилось в паузы маршей
и плеснуло битым стеклом.
И пока китаец на крыше
о жене вспоминал и плакал
и банкир манометром мерил
глухоту жестокую денег,
вышел ряженый к Уолл-стриту.
Это лучшее место для пляски —
колумбарий, где взгляд выцветает.
Эта нить между сфинксом и сейфом
сердце наших детей прошила.
Пляшет дикость в обнимку с машиной
и не помнят извечного света.
А забудь колесо свою форму —
унеслось бы со стадом мустангов,
и случись чертежам загореться —
стая окон спугнула бы небо...
Это лучшее место, ручаюсь.
Пляс на цифрах и крови, под вихрем монет
среди безработных, которые в полночь
будят воем твое беспросветное время,
обесчещенный край одичанья,
страна на границе снегов!
Маска! Дух африканских оргий!
Рой болотных огней в Нью-Йорке!
*
Я сражался с луной на балконе.
Окна жалили тело ночи.
И телята небесные пили
из глазниц моих. Вёсла ветра
били дымные стекла Бродвея...
Капля крови в мякоти звездной
мертвым семечком притворялась.
Пастухи гнали ветер долины,
беззащитный, как устрица без ракушки.
Но пляшут не мертвые.
Нет.
Те пьяны беспробудно и грызут свои кости.
А с ряженым пляшут другие.
Холодные люди, хмельные от денег,
порожденные
встречей бедер с безжалостной страстью,
те, что ищут червей в подворотнях,
запивают слезами умерших детей
и жуют пирамидки зари.
Довольно! Пусть пляшет не Папа!
Довольно! Пусть пляшет не Папа,
не король,
не банкир с голубыми зубами!
Хватит вам, монастырские тощие примы,
прожектеры, безумцы, шуты, содомиты!
Пусть один только пляшет
этот ряженый в пурпуре ветхом,
только он, пусть он пляшет один!
Пусть кобры шипят на крышах,
небоскребы раскрошит крапива,
биржа мхом порастет,
а лианы опутают ружья!
Но только скорее, скорее, скорее!
Горе тебе, Уолл-стрит!
Маска, маска! Смотрите зорко,
как плюет он болотным ядом
над ущербной тоской Нью-Йорка!
(Перевод Елены Кассировой)
А это более ранний перевод, Инны Тыняновой:
ПЛЯСКА СМЕРТИ
Призрак! Взгляните — призрак!
Призрак с берегов Африки летит в кварталы
Нью-Йорка!
Где же горькие деревья перца
с маленькими фосфорными бутонами?
Где верблюды с усталой плотью
и волны света, проткнутые лебединым клювом?
Взгляните, все высохло:
колосья ослепли, и звери сплющились,
заржавело железо на высоких мостах,
и пробковая тишина разлилась вокруг.
Взгляните, все мертвые звери собрались вместе,
пронзенные острым светом дня;
гиппопотам вытянул лапу с копытом из пепла,
а во рту у газели зацвела повилика.
А в тишине, увядшей и пустынной,
пляшет раздавленный призрак.
Позади — пески половины мира,
впереди — ртуть другой половины,
где не всходит солнце.
Призрак! Взгляните — призрак!
Песок пустыни и страх крокодиловой бездны
летит над Нью-Йорком!
*
Известковая тишина сковала пустое небо,
где звучат голоса рабов, погибших в земле
плантаций,
чистое небо, бесстрастное и пустое,
и цветы затерялись в его невидимых далях.
Здесь подрезаны самые нежные стебли песен,
здесь соки деревьев стали мертвой резиной,
здесь последние тихие звезды
сметает хвостом ветер,
разбивая в куски зеркала света.
Когда плакали голые люди у стен холодных
и директор банка смотрел на манометр,
измеряющий жестокое молчанье монеты,
призрак появился на Уолл-стрите.
Ничего удивительного,
что смерть для своей пляски
выбрала этот крематорий с желтыми глазами.
Ведь сфинкс и несгораемый ящик
одинаково могут заморозить
сердце каждого голодного ребенка.
Здесь энергия машин топчет энергию природы,
совершенно не зная, что обе они родились
из света солнца.
Ведь если колесо забудет, что оно — механизм,
оно весело запоет рядом с копытами лошадей;
а если пламя растопит лед проектов,
небу придется бежать от живого сияния окон.
Нет, уверяю вас, смерть выбрала хорошее место
для своей пляски.
Призрак будет плясать среди потоков крови,
в ураганах золота, между колоннами цифр,
под стон безработных,
что воют безлунной ночью.
О Америка, дикая, бесстыдная, злая,
распростертая на границе снегов!
Призрак! Взгляните — призрак!
Волны тины и грязи ползут над Нью-Йорком!
*
Я стоял на балконе, сражаясь с луной.
Целые стаи окон впивались зубами в лицо ночи.
Облака пили сок моих глаз, как телята.
И длинными веслами ветер
бил в покрытые пеплом стекла Бродвея.
Капля крови засохла на ветке луны,
похожая на мертвый цветок яблони,
пастухи пригнали ветер равнины,
и он дрожал раздавленной медузой.
Нет, это не мертвые пляшут в пляске смерти.
Нет, я уверен.
Мертвые тихо лежат и грызут свои пальцы.
Это те, другие, пляшут под звуки скрипки,
на которой играет смерть-призрак.
Те, другие, опьяневшие от серебра,
холодные люди,
вырастающие на перекрестке голых ног
и огней колючих,
ищущие червей в панорамах лестниц,
пьющие в своих банках слезы девочек мертвых,
жрущие на углах осколки зари небесной.
Хватит плясать, Папа!
Довольно, хватит плясать, Папа!
Довольно плясать, Король!
Довольно плясать, миллионеры
с голубыми зубами,
тощие балерины в колоколах соборов,
собиратели изумрудов, безумцы и содомиты!
Ведь с вами пляшет только один призрак,
только старый призрак в кровавых лохмотьях,
только,
только призрак!
Знайте, кобры будут шипеть на последних
этажах небоскребов,
чертополох и крапива будут дрожать
на улицах и балконах,
биржа превратится в груду камней,
поросших мохом,
придут лианы вслед за огнем ружей,
и очень скоро, очень скоро, очень скоро,
о Уолл-стрит!
Призрак! Смотрите — призрак!
Как он плюется ядом трав ядовитых
в бесформенное лицо Нью-Йорка!
Я бы, опять же, взяла некоторые строчки из одного перевода, некоторые — из другого. Например, очень жалко, что Тынянова из "пирамидок зари" сделала просто "осколки". Diminutas pirámides del alba — ну как их можно было потерять? Да и mascarón — увеличительное от маски, личины — у нее почему-то превратилось в призрака. Но, с другой стороны, что-то у нее удачнее. Los valles de luz que el cisne levantaba con el pico гораздо больше похожи на "волны света, проткнутые лебединым клювом", чем на "лучи лебединых крыльев"...
Ну и так далее.)
DANZA DE LA MUERTE
El mascarón. ¡Mirad el mascarón!
¡Cómo viene del África a New York!
Se fueron los árboles de la pimienta,
los pequeños botones de fósforo.
Se fueron los camellos de carne desgarrada
y los valles de luz que el cisne levantaba con el pico.
Era el momento de las cosas secas,
de la espiga en el ojo y el gato laminado,
del óxido de hierro de los grandes puentes
y el definitivo silencio del corcho.
Era la gran reunión de los animales muertos,
traspasados por las espadas de la luz;
la alegría eterna del hipopótamo con las pezuñas de ceniza
y de la gacela con una siempreviva en la garganta.
En la marchita soledad sin honda
el abollado mascarón danzaba.
Medio lado del mundo era de arena,
mercurio y sol dormido el otro medio.
El mascarón. ¡Mirad el mascarón!
!Arena, caimán y miedo sobre Nueva York!
Desfiladeros de cal aprisionaban un cielo vacío
donde sonaban las voces de los que mueren bajo el guano.
Un cielo mondado y puro, idéntico a sí mismo,
con el bozo y lirio agudo de sus montañas invisibles,
acabó con los más leves tallitos del canto
y se fue al diluvio empaquetado de la savia,
a través del descanso de los últimos desfiles,
levantando con el rabo pedazos de espejo.
Cuando el chino lloraba en el tejado
sin encontrar el desnudo de su mujer
y el director del banco observando el manómetro
que mide el cruel silencio de la moneda,
el mascarón llegaba al Wall Street.
No es extraño para la danza
este columbario que pone los ojos amarillos.
De la esfinge a la caja de caudales hay un hilo tenso
que atraviesa el corazón de todos los niños pobres.
El ímpetu primitivo baila con el ímpetu mecánico,
ignorantes en su frenesí de la luz original.
Porque si la rueda olvida su fórmula,
ya puede cantar desnuda con las manadas de caballos:
y si una llama quema los helados proyectos,
el cielo tendrá que huir ante el tumulto de las ventanas.
No es extraño este sitio para la danza, yo lo digo.
El mascarón bailará entre columnas de sangre y de números,
entre huracanes de oro y gemidos de obreros parados
que aullarán, noche oscura, por tu tiempo sin luces,
¡oh salvaje Norteamérica! ¡oh impúdica! ¡oh salvaje,
tendida en la frontera de la nieve!
El mascarón. ¡Mirad el mascarón!
¡Qué ola de fango y luciérnaga sobre Nueva York!
Yo estaba en la terraza luchando con la luna.
Enjambres de ventanas acribillaban un muslo de la noche.
En mis ojos bebían las dulces vacas de los cielos.
Y las brisas de largos remos
golpeaban los cenicientos cristales de Broadway.
La gota de sangre buscaba la luz de la yema del astro
para fingir una muerta semilla de manzana.
El aire de la llanura, empujado por los pastores,
temblaba con un miedo de molusco sin concha.
Pero no son los muertos los que bailan,
estoy seguro.
Los muertos están embebidos, devorando sus propias manos.
Son los otros los que bailan con el mascarón y su vihuela;
son los otros, los borrachos de plata, los hombres fríos,
los que crecen en el cruce de los muslos y llamas duras,
los que buscan la lombriz en el paisaje de las escaleras,
los que beben en el banco lágrimas de niña muerta
o los que comen por las esquinas diminutas pirámides del alba.
¡Que no baile el Papa!
¡No, que no baile el Papa!
Ni el Rey,
ni el millonario de dientes azules,
ni las bailarinas secas de las catedrales,
ni constructores, ni esmeraldas, ni locos, ni sodomitas.
Sólo este mascarón,
este mascarón de vieja escarlatina,
¡sólo este mascarón!
Que ya las cobras silbarán por los últimos pisos,
que ya las ortigas estremecerán patios y terrazas,
que ya la Bolsa será una pirámide de musgo,
que ya vendrán lianas después de los fusiles
y muy pronto, muy pronto, muy pronto.
¡Ay, Wall Street!
El mascarón. ¡Mirad el mascarón!
¡Cómo escupe veneno de bosque
por la angustia imperfecta de Nueva York!
(Diciembre 1929)
@темы: переводы, Poeta en Nueva York, стихи