Нагулявшись, наплясавшись на шальном пиру, Покачались бы мы, братец, на ночном ветру... И пылила бы дороженька — бела, бела, — Кабы нас с тобой — да судьба свела!
Сегодня на работе что-то весь день думала о Тике. О том, что давно ничего о ней. Начала считать, сколько ей. Она родилась в декабре 30-го (дату забыла). Значит, сейчас ей 85, 86-й год. Восемьдесят шестой... Конечно, всякие мысли.
Тика Фернандес-Монтесинос вспоминает о своем дяде. (А Анхела Барриос вспоминает о друге своего отца.)
"Последние свидетели".
Меня ужасно умиляет, что она так до сих пор не Висента, а именно Тика — как в детстве звали.
Кстати об имени — там, в статье, есть удивительная вещь. Донья Висента пишет сыну, что для новорожденной внучки выбирают между тремя именами: Висента, Пилар и Консепсьон. И она хотела бы, чтобы было последнее — "потому что это имя ее матери, и еще потому что оно более красивое, а мое имя очень некрасивое, и я не хочу, чтобы она его носила".
Сын, конечно, это быстро пресёк.)) И девочку назвали именно Висентой. ("Меня назвали Висентой, потому что это нравилось дяде Федерико".) Но поразительно, что д. Висента свое имя считала некрасивым! По-моему, замечательное имя. Нет, ну понятно, что мне оно кажется самым лучшим на свете.) Но даже если отвлечься...)) Всё равно ведь красивое.
читать дальшеКак корабль, отплывающий в сон, уходящий, плывущий всё дальше, нежнее и дальше... Колыбелька летучая, лунная смесь льда и мёда, — и выше, к излукам странных рек, начинающих путь в пустоте, там, где звуки таятся и тают, там, где ветер ложится, где ночь открывает глаза и где время не знает, что делать с собою.
Как корабль отплывающий... Спи же. В далекой стране вдруг ручей свое имя забудет и, медля, твоим назовется. Твое имя... Всё шелест, и лепет, и трепет, и дрожь всех деревьев на свете, всех листьев. Дождь опутан вьюнком, но все капли поймать невозможно, никак невозможно — ни поймать, ни хотя бы догнать.
...Как корабль...
Вот теперь всё действительно кончено. Спи. Недоступная взглядам и пчелам, в глубине тихих вод, на струящемся дне, окруженная алой прохладой — лепестками тугими... В ее милосердную тьму, в сердцевину — домой.
читать дальшеЭтим летом в Туле пошли погулять в парк (давно не была), и там, у фонтана — клумба с мелкими цветочками, которые не знаю как называются. Подошла, вдохнула запах — и тридцати восьми лет как не бывало.
Лето 1978-го, утро, парк, дождь, эти цветы, этот запах — и эти стихи.
Ливень ласки и грусти прошумел в захолустье, дрожь вселил на прощанье в садовые листья. Эта почва сырая пахнет руслом покоя, сердце мне затопляя нездешней тоскою.
...О, затих, как счастливый, сад под негой дождливой. В чистоте мое сердце стало отзвуком, эхом...
О дате смерти так до сих пор и спорят. Зато дата ареста уж точно известна: сегодня, 16 августа. 80 лет назад.
Сказки кончились, я растерялся над бездной, над потоком любви — муть какая-то в звездах. Неужели, господь, мои муки исчезнут, как сейчас исчезает хрупкий лиственный отзвук?
В ФБ запись из дневника Линча от 18 июля. Утром они уезжают на Ибицу, вечером перед этим узнавали, где Л. — он уехал в Гранаду.
читать дальшеЧто-то я не пойму. Надаль, вспоминая о последнем обеде с Лоркой в день его отъезда (он утверждает, что это было 16-го, по другим версиям — 13-го, но в данном случае это неважно), рассказывает, как Лорка мучительно колебался: никак не мог до последнего решить, ехать ему или не ехать. И приводит такую его фразу: "Хоть бы задержались Линчи в Мадриде, я бы поехал с ними. А сейчас мне жутко ночевать одному в квартире на Алькала".
Я всю дорогу это понимала так, что Линчей, значит, на тот момент в Мадриде уже не было. Но, выходит дело, они уехали только 18-го? То есть тут не прошедшее время ("Линчи уже уехали, а я с ними не успел"), а сослагательное наклонение, желаемое действие: "Вот если Линчи задержатся в Мадриде, то я с ними уеду"? Значит, сначала собирался дождаться отъезда Линчей и уехать вместе с ними — на Ибицу? А потом (сразу же, в этот же день) передумал и всё-таки решил ехать в Гранаду?
Но, с другой стороны, если Линчи были в Мадриде, то почему он ночевал один на Алькала, а не у них, в своем, можно сказать, втором доме? Что-то тут опять же не сходится.
Не знаю, не могу понять. Еще одно непонятное к множеству другого непонятного. Вообще как только речь заходит о последнем месяце, непонятное начинает громоздиться одно на другое. Я уж как-то даже и перестала надеяться, что когда-нибудь смогу узнать, как оно всё было на самом деле. Ну, как говорил Луис Саэнс, "...чтобы ты нам поведал, как всё было, ибо если ты о том не расскажешь, "всё нам покажется ложью".
Сегодня в Баэсе отмечают столетие первой встречи Лорки и Мачадо.
Лорка побывал в этом городе во время одной из поездок по Испании, которые организовывал для своих студентов Мартин Домингес Берруэта, профессор истории искусств Гранадского университета. А Мачадо тогда преподавал французский язык в одном из учебных заведений Баэсы. Домингес Берруэта был с Мачадо знаком и устроил встречу студентов с известным поэтом. Лорка тогда еще, разумеется, известен не был (за три дня до этого ему исполнилось 18). Да и поэтом он пока еще не был.) Он был музыкантом — и тем вечером, ровно сто лет назад, играл на рояле разнообразные классические произведения.
Есть мнение,)) что встреча с Мачадо помогла Л. определиться с призванием. Так это или нет, сложно сказать, но личное общение с одним из лучших поэтов Испании, конечно, не могло не оставить след. "Страсть к писательству проснулась у Федерико в 1916 году, — пишет Франсиско Гарсиа Лорка, — и вскоре он отдался ей всецело, стал сочинять стихи и прозу. Он исписывал бессчетное количество четвертушек бумаги, писал почти постоянно, особенно по ночам..."
"В этой книге всю душу я хотел бы оставить..." — так начинается стихотворение, которое Л. написал на обложке сборника Антонио Мачадо. Стихотворение называется "Это пролог" — и та встреча с Мачадо стала действительно как будто прологом к дальнейшей жизни Лорки, к его писательской судьбе.
Вот они, розы в патио в Фуэнте-Вакеросе. Правда, неизвестно, были ли они там тогда, в этот самый день 118 лет назад. Но почему бы им и не быть?) А в горшках — герань. Герань, скорее всего, тоже тогда была; читала, что донья Висента ее любила. Юноша. Что ты приготовил? Слуга. Фрак. Я положил его на кровать. Юноша (волнуясь). Убери. Я не пойду туда, я не хочу ложиться на эту кровать, она большая, пустая. Не знаю, кому вздумалось ее купить. У меня раньше была другая, маленькая. Помнишь? Слуга. Да, сеньор. Резная, из ореха. Юноша. Да. Резная, из ореха. Как хорошо тогда спалось. Помню, когда я был маленьким, я смотрел, как за ее резной спинкой вставала луна. А может, за балконной решеткой? Забыл...
Зачем ее восстанавливать, не понимаю. Там фундамент остался, вот я бы внутри всё пространство засадила цветами, которые у Лорки упоминаются. Целый сад бы получился. Так сделано, насколько я помню, в Страдфорде-на-Эйвоне, где остатки шекспировского "Глобуса".
Сейчас этот фундамент по крайней мере подлинный, камни помнят. А новодел этот — кому он нужен?
...Подъезжая к Малаге, мы любовались еще более красивыми пейзажами, историческими местами, упоминаемыми в пограничных романсах, — Антекера, Картама, Алора. Какие апельсиновые рощи "там, в Алоре осажденной". (Из воспоминаний Франсиско Гарсиа Лорки)
"...В той колыбельной (самой популярной во всем гранадском королевстве):
A la nana, nana, nana, a la nanita de aquel que llevó el caballo al agua y lo dejó sin beber...
(Баю-баюшки-баю, про того тебе спою, кто к реке коня пригнал, а воды ему не дал...),
ребенок, прежде чем отдаться сну, наслаждается лирической игрой чистой красоты. Тот и его лошадь уходят по тропке под темными ветвями вниз к реке, чтобы с повтором песни вернуться и отправиться в путь вновь и вновь, все так же молчаливо, все так же необыкновенно. Никогда ребенок не увидит их в лицо; все время будет рисовать в своем воображении темный плащ того в полутени и лоснящийся круп лошади. Персонажи этих песен не оборачиваются. От них как раз и требуется, чтобы они уходили прокладывать дорогу к местам, где вода глубже, где птица окончательно забыла о своих крыльях. К первозданному покою" ("Колыбельные песни", перевод В. Бибихина и В. Чернышовой).
Хорошо поёт, и в правильном месте.) Это Cortijo del Fraile — именно там произошли события, которые легли в основу "Кровавой свадьбы". Как известно, Лорка узнал об этой истории из газет. "Прочитав в 1928 году сначала в мадридской, а затем и в гранадской газете заметку из криминальной хроники, Лорка не раз пересказывал ее друзьям, добавляя: "Такого не придумаешь. Это же готовая пьеса!" И тем не менее в сценическом воплощении историю, случившуюся в альмерийском селении Нихар, узнать почти невозможно, хотя трагедия вырастает из "жизни как она есть", — пишет Н. Малиновская.
Наталья Родионовна вспоминала: когда они приступали к переводу пьесы, А.М. сказал: "Если получится колыбельная — всё получится".
КАРТИНА ВТОРАЯ
Комната розового цвета. На стенах медная посуда, цветы. Посередине стол, застеленный скатертью. Утро. Теща Леонардо укачивает ребенка. Его жена с вязаньем сидит напротив.
Теща. Баю-баю, милый, в песенке поется и вода струится, а коню не пьется. Та вода ночная, темень гробовая, под мостом чернеет, песню запевая. Что она укрыла, смыла по дороге, замела подолом у себя в чертоге?
Жена (тихо). Спи, дитя. Коню не до питья.
Теща. Спи, родной. Заплакал вороной.
Леденела грива, кровь ручьем бежала, в конском оке стыло серебро кинжала. Быстрину подковы раскололи сходу. Но потоки крови обгоняли воду.
Жена. Спи, дитя. Коню не до питья.
Теща. Спи, родной. Заплакал вороной.
Жена. Он к речной прохладе жарких губ не тянет. Всё зовет кого-то, лишь на горы глянет. И тревожит горы жалоба глухая, мертвою рекою в горле затихая. Ах, коню не пьется в луговом затоне! О снега печалей, зоревые кони!
А это старый перевод Федора Кельина, я его тоже очень люблю.
Теща. Баю, милый, баю! Песню начинаю о коне высоком, что воды не хочет. Черной, черной, черной меж ветвей склоненных та вода казалась. Кто нам скажет, мальчик, что в воде той было?..
Жена (тихо). Усни, мой цветочек! Конь воды не хочет.
Теща. Усни, лепесточек! Конь взял и заплакал. Все избиты ноги, лад застыл на гриве, а в глазах сверкает серебро кинжала. На коне высоком беглецы спасались, кровь свою мешая с быстрою волною.
Жена. Усни, мой цветочек! Конь воды не хочет.
Теща. Усни, лепесточек! Конь взял и заплакал.
Жена. К берегу сырому он не потянулся вспененною мордой; жалобно заржал он, поглядев на горы - суровые горы. Ах, мой конь высокий, ты воды не хочешь!.. Скорбь горы под снегом, кровь зари на небе...
Теща. Не входи, помедли, заслони окошко сонной этой ветвью, сном, упавшим в ветви.
Жена. Мальчик засыпает.
Теща. Мальчик затихает... Баю, милый, баю, песню начинаю...
Жена. О коне высоком, что воды не хочет.
Теща. Не входи, не надо! За долиной серой, за горою скорбной ждет тебя подруга.
Жена (смотрит на ребенка). Мальчик засыпает.
Теща. Мальчик отдыхает.
Жена (совсем тихо). Усни, мой цветочек! Конь воды не хочет.
Теща (встает, совсем тихо). Усни, лепесточек! Копь взял и заплакал. (Уносит ребенка.)
SUEGRA:
Nana, niño, nana del caballo grande que no quiso el agua. El agua era negra dentro de las ramas. Cuando llega el puente se detiene y canta. ¿Quién dirá, mi niño, lo que tiene el agua con su larga cola por su verde sala?
MUJER: (Bajo)
Duérmete, clavel, que el caballo no quiere beber.
SUEGRA:
Duérmete, rosal, que el caballo se pone a llorar. Las patas heridas, las crines heladas, dentro de los ojos un puñal de plata. Bajaban al río. ¡Ay, cómo bajaban! La sangre corría más fuerte que el agua.
MUJER:
Duérmete, clavel, que el caballo no quiere beber.
SUEGRA:
Duérmete, rosal, que el caballo se pone a llorar.
MUJER:
No quiso tocar la orilla mojada, su belfo caliente con moscas de plata. A los montes duros solo relinchaba con el río muerto sobre la garganta. ¡Ay caballo grande que no quiso el agua! ¡Ay dolor de nieve, caballo del alba!
SUEGRA:
¡No vengas! Detente, cierra la ventana con rama de sueños y sueño de ramas.
MUJER:
Mi niño se duerme.
SUEGRA:
Mi niño se calla.
MUJER:
Caballo, mi niño tiene una almohada.
SUEGRA:
Su cuna de acero.
MUJER:
Su colcha de holanda.
SUEGRA:
Nana, niño, nana.
MUJER:
¡Ay caballo grande que no quiso el agua!
SUEGRA:
¡No vengas, no entres! Vete a la montaña. Por los valles grises donde está la jaca.
Сайт создала американка Pat Billingsley. Вернее сказать, создает: многие разделы coming soon.) Ну, хочется надеяться, что действительно soon.) В любом случае спасибо Пэт — видно, что это всё делается с любовью.
Села сравнить переводы "Йермы": старый — Трауберг, и новый — Малиновской. (Новый. Обожемой. Но я его всё воспринимаю как новый.)
Начала сравнивать — и тут же зачиталась. И вспомнила, что я, собственно, собиралась делать, только уже после того, как дочитала до конца. Так и не вышел сравнительный анализ.))
Нет, не получилось бы из меня лоркиниста. В который раз убеждаюсь — нипочем бы не получилось.
читать дальшеВот что успела насравнивать. В чем-то Трауберг точнее — буквалистичнее. Но, в то же время, Малиновская некоторые важные вещи передает более верно. Например, Йерма говорит Хуану (у Трауберг): "Мы женаты два года". А в оригинале — Veinticuatro meses llevamos casados... И М. так и переводит: "Двадцать четыре месяца мы женаты..." Казалось бы, какая разница? Даже и естественней звучит "два года", чем эти странные "двадцать четыре месяца". Кто так говорит? Кто так считает?.. Йерма. Йерма так считает. Женщина, которая страстно хочет ребенка, хочет забеременеть и никак не может, ведет отсчет именно так: месяцами со дня свадьбы. Потому что каждый месяц — надежда, и каждый месяц — опять ничего. Опять она пустая. Они для нее все наперечет, все считанные, эти месяцы. Двадцать четыре. Целых двадцать четыре.
Это ни в коем случае нельзя было терять в переводе. И Малиновская это сохранила, а Трауберг — нет.
Ну вот только до середины первой картины первого действия я и досравнивала. А дальше всё — засосало.
Зачем один ты спишь, пастух? Зачем один ты спишь, пастух? Под пеленой моих волос теплей и слаще бы спалось. Тебе постелью мерзлый мох, пастух, и изголовьем валуны, пастух, и как седой бурьян зимы твои неласковые сны. Тебе постель застелет терн, пастух, укроет иней в холода, пастух, а если слышно женский смех — то плачет в наледи вода.
Стихи и в том, и в другом вариантах переводил Гелескул. Так что тут сравнивать нечего. Не говоря уж о том, что, даже если бы и было, — сравнивать с кем-нибудь Гелескула совершенно бессмысленно.)