Que te quiero verde

Это фото автор назвал Verde nuevo — "Новая зелень".

@темы: фото, Фуэнте-Вакерос

---

"И вечна песня воды"

Y la canción del agua
es una cosa eterna.

Приближаешься — и первое, что улавливаешь, — это запах донника и мяты, запах трав, истоптанных копытами мулов, коней и волов, разбредшихся по всей гранадской долине. Второе — это звук воды. Не шальной воды, бегущей куда вздумается. Не шумливой, но ритмичной воды, мерной, точной, спрямленной геометрическим руслом и сверенной с нуждами полива. Той, что поит и поет в долине, и той, что страдает и стонет, полная крошечных светлых скрипок, там наверху, в садах Хенералифе.
В ней нет игры. Игра — для Версаля, где вода — это зрелище, чрезмерное, как море, парадный архитектурный ансамбль, неспособный петь. Вода Гранады служит утолению жажды. Она живет и едина с теми, кто пьет ее или слушает ее или хочет умереть в ней. Она познает агонию фонтана, чтобы упокоиться в водоеме. Это о ней сказал Хуан Рамон Хименес:

Какая пытка — терпеть
и бредить освобожденьем,
и с вечными тупиками
бороться, как с наважденьем,
и лбом упираться в стену
и биться о камень косный!
И только в последнем сне
увидеть себя бесслезной...

("Как поет город от ноября до ноября", перевод Н. Малиновской)

@темы: Гранада, видео, музыка, Al-Ándalus

---

В Испании вышла книга под названием "Свинцовые розы" — о дружбе Лорки и Примо де Риверы. Автор — Хесус Котта, преподаватель греческого и философии.

Да ну.) Нет, я уж думала, там какие-то свидетельства появились. А всё это (насколько можно судить из рецензии, по крайней мере) основано всё на том же рассказе Габриэля Селайи. Хотя автор и утверждает, что "hay más testimonios afirmativos que negativos" — "существует больше подтверждающих, чем отрицательных свидетельств", дальше сказано, что нет ни непосредственных свидетелей, ни фотографий встреч, которые должны были бы происходить в "Веселом ките", кафе, где собиралась компания Примо де Риверы.

Автор утверждает, что поэт и политик "se trataron indirectamente" с 1931 года — "непрямо общались"? как это? А в марте 36-го их якобы познакомил Линч. И чего-то тут по времени не сходится.

Вот это знаменитое место из воспоминаний Селайи: "8 марта 1936 года я в последний раз радовался встрече с Федерико... Это было в отеле "Биарриц", в Сан-Себастьяне, где Лорка остановился и куда я пришел, как мы условились, заранее. Там, к своему великому удивлению, я обнаружил еще одного гостя — Хосе Мануэля Айспуруа. Еще бы чуть — дело дошло до скандала. Я, грешный, всегда был горячим, вспыльчивым, а тем более в молодости. Но поймите меня правильно. Хосе Мануэль Айспуруа был, несомненно, очень способным и передовым архитектором. Его стараниями в Сан-Себастьяне, столь скучном и бесцветном городе, открылись выставки Пикассо, Миро, Пикабиа, Макса Эрнста и многих других. К тому же нельзя забыть, что он еще и пропагандировал самую новую поэзию, в общем, был, как тогда говорили, "авангардистом". Однако именно Айспуруа возглавил Фалангу в нашем городе, и я перестал с ним здороваться, хоть мы и знали друг друга с детства.

Федерико в тот вечер обращался то к Хосе Мануэлю, то ко мне, но так и не смог добиться общего разговора. Ни я, ни Хосе Мануэль ни слова не сказали друг другу. Почему? Да потому, что гражданская война была уже на пороге. Федерико этого не понимал: "Вы же оба — мои друзья!" Но ничего ему не помогло. Гражданская война неодолимо надвигалась. Федерико этого не понимал. А может, понимал, но не хотел верить. ... Он сыпал анекдотами о Хиле Роблесе (сколько их было в его памяти!). А потом вдруг крикнул: "Да здравствует красный перец!" Это по поводу белых полотнищ с изображением сердца Иисусова. Шуточки и анекдоты только смешили фашиста Айспуруа. ...

В тот день, после ухода Айспуруа, Федерико рассказал мне то, что привело меня в ужас и о чем я молчал эти годы. ... Федерико спросил, почему я даже не поздоровался с Хосе Мануэлем Айспуруа и почему мы оба поставили его в такое нелепое и трудное положение. Я стал ему объяснять, в чем дело, быть может, с излишней горячностью, а он, по своей всегдашней доброте, твердил и твердил: Айспуруа — хороший парень, глубоко чувствующий, умница, ему нравятся мои стихи, и так далее. В конце концов, видя, как я все упорнее сопротивляюсь, он сказал — то ли невольно, то ли намеренно, чтобы огорошить меня, — нечто ужасное, непостижимое: "Хосе Мануэль — всё равно что Хосе Антонио Примо де Ривера. Тоже, кстати, отличный человек. Знаешь, мы с Хосе Антонио ужинаем каждую пятницу? Ах нет? Так вот знай! Мы обычно едем с ним в такси с задернутыми занавесками. Нам обоим ни к чему, чтобы нас видели вместе".

Федерико весело смеялся, как будто речь шла о какой-то мальчишеской шалости..." (Перевод Э. Брагинской)

Так вот, о временном несовпадении. Линч якобы познакомил Л. и Примо де Риверу в марте 1936-го. А разговор с Селайей состоялся 8 марта этого самого года. И из слов Л. понятно, что ужинали по пятницам они с Хосе Антонио уже не раз. Так когда же они успели, если они только вот в этом марте (из которого прошла одна неделя) познакомились? Так что оба эти утверждения одновременно быть правдой никак не могут.

Комментарий Малиновской: "Есть все основания считать, что это выдумка, спровоцированная нежеланием гостей общаться. Сомнительно, что еженедельные совместные ужины могли оставаться тайной от всех, да и вряд ли у Хосе Антонио Примо де Риверы могло найтись для них время, не говоря уж о Лорке, известном своей необязательностью. Версия о тайной дружбе была горячо поддержана фалангистами, так как снимала с Фаланги ответственность за убийство поэта, однако никаких подтверждений ей не было обнаружено. Напротив, биограф Примо де Риверы Фелипе Ксименес де Сандоваль-и-Тапиа (1903— 1978) свидетельствует, что дважды Лорка отверг его предложение познакомиться с Примо де Риверой — 28 февраля 1935 г. на представлении "Йермы" и 21 февраля 1936 г. на премьере пьесы Сандоваля".

Действительно, представить, что Л. прямо вот еженедельно по пятницам, как по расписанию, с кем-то встречался... Совершенно это на него не похоже. Он явно всё это выдумал, просто чтобы подразнить слишком уж правоверно-левого Селайю (который к тому же действительно своим поведением поставил его в "нелепое и трудное положение"). И ему удалось "привести в ужас" Габриэля.))

Кстати, Селайя в Резиденции жил (в 28 году) в той самой комнате — шестой в третьем корпусе (или, как они называли, павильоне), в которой раньше жили Лорка и Дали.



Габриэль Селайя (крайний слева) в Студенческой Резиденции, 1928.



Это он покрупнее.)

Вот так, начав с Хосе Антонио... Но про Резиденцию и резидентов интереснее.

Насчет же Примо де Риверы... Думаю, что, при всей независимости Лорки, при всём его "Конечно, я не верю в политические разделения", Хосе Антонио был всё-таки чересчур одиозной фигурой, чтобы Л. с ним дружил. Даже тайным образом.) Особенно уже в 1936-м.

@темы: книги, мемуары, политическое, Residencia de Estudiantes, друзья

---

Но к февралю всё ярче и золотистей солнце... (Из лекции "Как поет город от ноября до ноября", перевод А. Гелескула)

Фуэнте-Вакерос, 22 февраля.

"К тополям я ходил заветным
поглядеть, как их зыблет ветром".
(Из той же лекции, песенка XVI века.)

Фуэнте-Вакерос, 21 февраля.

(Отсюда)

@темы: Фуэнте-Вакерос

---

ЗЕМЛЯ И ЛУНА

Я остаюсь с голубым человечком,
который ворует у ласточек яйца.
Я остаюсь с полуголым ребенком
под каблуками бруклинских пьяниц.
С теми, кто молча уходит под арки,
с веточкой вен, разгибающей пальцы.

Земля единственная. Земля.
Земля для скатерти окрыленной,
для замутненных зрачков тумана,
для свежих ран и для влажных мыслей.
Земля для всего, что ее покидает.

Не разметенный по ветру пепел,
не губы мертвых в корнях деревьев.
Земля нагая в тоске по небу
и стаи китов за ее спиною.

Земля беспечальна, она плывет бестревожно,
я вижу ее в ребенке и в тех, кто уходит под арки.
Живи, земля моей крови!
Как папоротник, ты пляшешь
и чертишь, пуская по ветру, профили фараонов.

Я остаюсь с этой женщиной снежной,
в которой девственный мох догорает,
я остаюсь с этой бруклинской пьянью,
с голым ребенком под каблуками.
Я остаюсь с растерзанным следом
неторопливой трапезы волчьей.

Но катится с лестниц низринутая луна,
и города возводит из голубого талька,
заполоняет пустошь мраморными ногами
и оставляет под стульями белые хлопья смеха.

О Диана, Диана, о пустая Диана!
Выпуклый отзвук, где обезумели пчелы.
За беглой любовью — долгая проба смерти,
и никогда — твое тело, неуязвимое в беге.

Это земля. О, господи! Земля, ведь искал я землю.
Лицо, закрытое далью, гул сердца и край могилы.
Боль, которая глохнет, любовь, которая гаснет,
и башня отверстой крови с обугленными руками.

А луна поднималась и снова падала с лестниц,
засыпая глазницы своей восковой чечевицей,
серебристыми метлами била детей на причале
и стирала мой облик, уже на границе пространств.

(Перевод А. Гелескула)

Мой любимый, старый, вариант перевода. Не понимаю, зачем он менял. Мне кажется, стало хуже. Не буду приводить изменения.) Пусть будет этот, первоначальный.


Tierra y luna

Me quedo con el transparente hombrecillo
que come los huevos de la golondrina.
Me quedo con el niño desnudo
que pisotean los borrachos de Brooklyn,
con las criaturas mudas que pasan bajo los arcos.
Con el arroyo de venas ansioso de abrir sus manecitas.

Tierra tan sólo. Tierra.
Tierra para los manteles estremecidos,
para la pupila viciosa de nube,
para las heridas recientes y el húmedo pensamiento.
Tierra para todo lo que huye de la tierra.

No es la ceniza en vilo de las cosas quemadas,
ni los muertos que mueven sus lenguas bajo los árboles.
Es la tierra desnuda que bala por el cielo
y deja atrás los grupos ligeros de ballenas.

Es la tierra alegrísima, imperturbable nadadora.
la que yo encuentro en el niño y en las criaturas que pasan los arcos.
¡Viva la tierra de mi pulso y del baile de los helechos,
que deja a veces por el aire un duro perfil de Faraón!

Me quedo con la mujer fría
donde se queman los musgos inocentes,
me quedo con los borrachos de Brooklyn
que pisan al niño desnudo;
me quedo con los signos desgarrados
de la lenta comida de los osos.

Pero entonces baja la luna despeñada por las escaleras,
poniendo las ciudades de hule celeste y talco sensitivo,
llenando los pies de mármol la llanura sin recodos,
y olvidando, bajo las sillas, diminutas carcajadas de algodón.

¡Oh Diana, Diana, Diana vacía!
Convexa resonancia donde la abeja se vuelve loca.
Mi amor de paso, tránsito, larga muerte gustada,
nunca la piel ilesa de tu desnudo huido.

Es tierra, ¡Dios mío!, tierra, lo que vengo buscando.
Embozo de horizonte, latido y sepultura.
Es dolor que se acaba y amor que se consume,
torre de sangre abierta con las manos quemadas.

Pero la luna subía y bajaba las escaleras,
repartiendo lentejas desangradas en los ojos,
dando escobazos de plata a los niños de los muelles
y borrando mi apariencia por el término del aire.

@темы: переводы, стихи

---

Из лекции "Воображение, вдохновение, освобождение"

Воображение — бедно, поэтическое воображение — еще беднее.
Видимая реальность, события жизни и человеческое тело гораздо богаче оттенками, поэтичнее, чем все открытия воображения.
Это часто можно заметить в той борьбе, которую ведут научная действительность и продукт воображения — мифология; благодарение богу, побеждает наука, в тысячу раз более поэтичная, чем все теогонии.
Человеческое воображение придумало гигантов, чтобы приписать им сооружение огромных пещер, волшебных городов. Впоследствии оказалось, что огромные эти пещеры создала капля воды, капля чистой воды, терпеливой и вечной. В этом случае, как и во многих других, победила действительность. Инстинкт водяной капли прекрасней, чем лапа гиганта. Правда действительности побеждает в поэзии воображение, точнее говоря, воображение раскрывает собственную скудость. Логически воображение имело право приписывать гигантам то, что казалось творением гигантов, но научная реальность, поэтичная в высшей степени и не укладывающаяся в правила логики, наделила своей истиной чистую и вечную каплю воды. Насколько поэтичней объяснение, что пещера возникла по таинственному капризу воды, подчиненной вечным законам, чем представление, будто она создана по прихоти каких-то гигантов, весь смысл которых лишь в том, что они могут служить объяснением.

(Перевод А. Грибанова)

@темы: проза

---

"Лестница ран" напомнила совсем древний стишок, совсем позабытый. Попробую восстановить по мере возможности.

Ты можешь однажды проснуться
и увидеть мир еще не одетым.
И следить сквозь ресницы,
как ручное зеркальце — скорей же, скорей! —
спешит затянуть амальгамой
черную пустоту;
как розы (лепестки их цвета костей и пепла)
разучивают, торопясь и фальшивя,
симфонию утренних красок;
как вода на лестнице ран
примеряет — быстрее же! — маску реки:
карнавальный наряд с отраженьями рыбок.

Ты можешь всё это увидеть.
Но пожалуйста, будь осторожен.
Ведь если они обернутся
и заметят, что дрогнули веки, —
ты пройдешь по лестнице ран,
ты исчезнешь в той пустоте.
А когда я спрошу наутро:
"Где мой брат? У меня же был брат!" —
улыбнутся спокойно розы,
отразит облака амальгама,
и река, пробегая мимо,
унесет играющих рыбок.

Нежные розы.
Тихое зеркальце.
Светлая речка.
И правда, откуда им знать, где ты?


"Брата" можно оправдать разве что крайней молодостью автора.)

@темы: стишок

---

Совершенно не помнила, что Ла Колониа стояла на воде: прямо под домом тек канал из Айнадамара, знаменитого арабского Источника слёз, который испанцы называли прозаичнее — Fuente Grande, Большой источник.

И только благодаря  Гэллинн, которая показала снимки, сделанные ею во время одной из поездок в Гранаду, и сказала, что она читала, что в доме был слышен шум воды из-под пола, я вспомнила, что ведь это здание-то в старину было мельницей — и, соответственно, было построено непосредственно на канале.

Вот несколько прекрасных фотографий, сделанных Гэллинн.

Видны остатки здания (тюрьмы, в которой приговоренные проводили последние часы перед казнью): кирпичная кладка, внешняя лестница...

Значит, Л. в свою последнюю ночь слышал подземную воду. В ночной тишине этот поток был слышен очень хорошо, очевидно.

Вода на лестнице пыток, вода подземелий мертвых... Дословно — en la escala de las heridas y los edificios deshabitados: "на лестнице ран и в необитаемых зданиях".

@темы: фото, la muerte

---

Вот какую Архентиниту нашла Гэллинн.

С дарственной надписью куму Федерико.

Он тоже любил ее кумой называть — comadre. И даже comadre e mi arma в одном из писем — на андалузский манер.)

Покумились они в Нью-Йорке в начале марта 1930-го: за день до отъезда Лорки на Кубу крестили сына Федерико де Ониса, друга Лорки, преподавателя Колумбийского университета (мальчика назвали Хуан Федерико, в честь тёзок — отца и крёстного).

También el día antes de venirme fui el padrino del hijo de Onís a quien bautizamos yo de compadre y la Argentinita de comadre. Una comadre graciosísima que iba con mantilla negra... — "В день перед отъездом я стал крёстным сына Ониса, которого крестили я как кум и Архентинита как кума. Прелестнейшая кума, пришедшая в черной мантилье..." — рассказывал он в письме родителям.

Она и тут, на снимке, в чем-то подобном. Ну, здесь вообще народный костюм. Судя по надписи внизу в уголку — Los mozos de Monleón — это, очевидно, постановка одной из народных песен, аранжированных Лоркой, "Парни из Монлеона". Песня трагическая, герой погибает на арене, так что серьезное выражение лица вполне понятно.

...Почерк такой крупный, четкий. Не то что у адресата...))

@темы: фото, друзья

---

ЗАКАТ

По краю небосвода
крадется непогода.
Как сизые верблюды,
бегут по небу клочья.
Закат, повитый тьмою,
грозит недоброй ночью.

Сошла тоска по крыльям
на горные отроги.
Глухая будет полночь —
ни друга, ни дороги.

(Перевод А. Гелескула)


PONIENTE

Sobre el cielo exquisito,
más allá del violado,
hay nubes desgarradas

como camelias grises,
y un deseo de alas
sobre las crestas frías.

Un ocaso teñido
de sombra como éste
dará una noche inmensa
sin brisa ni caminos.

@темы: переводы, стихи, А.М.

---

Одинок человек, истерзанный снами, где снуют лифты и вагоны несутся на немыслимых скоростях. И дома одиноки, и улицы, и берега, которых уже не увидеть. (Перевод Н. Малиновской)

С этим сегодня проснулась.

Soledad del hombre en el sueño lleno de ascensores y trenes donde tú vas a velocidades inasibles. Soledad de los edificios, de las esquinas, de las playas, donde tú no aparecerás ya nunca.

@темы: пьесы

---

Купила сборник, который ЭКСМО в прошлом году издало в серии БВЛ.



В общем и целом хороший. Хотя отсутствие "Вальса на ветвях" я не могу простить составительнице, не могу.

Самое интересное там — новый перевод "Дона Перлимплина": Н. Малиновской и Н. Ванханен. Непривычно, конечно, — после привычного тыняновского.
Занимательно сравнить, как в том и другом переводе сделано рифмованное название — Amor de don Perlimplín con Belisa en su jardín. У Тыняновой — "Любовь дона Перлимплина. История про счастье и беду и любовь в саду". У Н.Р. — "Любовь Белисы и Перлимплина в саду, где растет малина". И подзаголовок: "История про любовь, где проливается кровь".))

А вот "Amor, amor que estoy herido" в переводе Натальи Юрьевны Ванханен:

Любовь,
я изранен ею,
любовью беглой моею,
с размаху пронзён насквозь —
звени, соловей, —
сбылось!
Четыре острые грани —
я в горло стилетом ранен.
Дай руку, скорей, скорей!
Любовь, я ранен тобою,
тобою, моей судьбою,
но нет ни слёз, ни обид.
Я ранен.
Нет, я убит.

Он во многом точнее, чем перевод Тыняновой. Но тыняновский же старый-любимый.)

Любовь, любовь...
Как болят мои раны,
Сквозь какие туманы
я иду за тобой?
Любовь, любовь...
Соловьиное пенье,
острый нож и забвенье...
Погоди, постой!
Любовь, любовь,
на счастье и муку
дай мне руку,
любовь!

PERLIMPLÍN.
Amor, amor
que estoy herido.
Herido de amor huido,
herido,
muerto de amor.
Decid a todos que ha sido
el ruiseñor.
Bisturí de cuatro filos,
garganta rota y olvido.
Cógeme la mano, amor,
que vengo muy mal herido,
herido de amor huido,
¡herido!
¡Muerto de amor!

@темы: книги, переводы, музыка

---

Так хорошо мне было в Кадакесе, как бывает только во сне. (Из письма Ане Марии Дали, перевод Н. Малиновской.)

Lo he pasado tan bien en Cadaqués que me parece un sueño bueno que he tenido.

"Кадакес", Антонио Рохас (Antonio Rojas).

@темы: картинки, Дали, друзья, письма

---

Вспомнила сегодня, что во время премьеры одной из пьес Лорки дон Антонио Родригес Эспиноса так волновался, что не стал даже заходить в зрительный зал: простоял весь спектакль на улице, рядом с театром. Прямо так и представляю, как дон Антонио — один, в темноте — стоит и боится.

Но вот на какой именно премьере это было — никак вспомнить не могу. Если на "Йерме", то неделю назад этому исполнилось 80 лет — её премьера состоялась 29 декабря 1934 года.

В тот день — Лорка с исполнительницей заглавной роли Маргаритой Ксиргу.

Если дон Антонио так переживал из-за "Йермы", то это он зря: премьера была триумфальной. "Когда падает занавес, публика, совершенно покоренная, бурно выплескивает свое восхищение. Театр чуть ли не рушится", — вспоминал Карлос Морла Линч. Успеху не помешали беспорядки, спровоцированные правыми перед началом спектакля.

Не успокоились они и после. "При чтении рецензий на "Йерму" становится ясным, — пишет Ян Гибсон, — что, с точки зрения правых, пьеса представляла собой резкую критику традиционной католической Испании, ее социального и семейного уклада. И можно не сомневаться в том, что успех спектакля (он оставался в репертуаре театра до 2 апреля 1935 г., выдержав более ста представлений) лишь увеличил ненависть правых к Лорке".

КАРТИНА ВТОРАЯ

Поле. Входят Йерма с корзинкой и Первая старуха.
.........................

Первая старуха. Ох, цветочек ты, цветочек!.. Красивая ты... Пусти,
разговорилась я с тобой. Не люблю я чужую честь задевать... Придет время,
узнаешь. Одно скажу: чересчур ты проста.
Йерма (печально). Когда растешь в деревне, всё от тебя скрывают.
Намекнут, перемигнутся, а не скажут ничего. Вот и ты молчишь так важно,
знаешь, а не расскажешь, хоть я тут умри от жажды.
Первая старуха. Будь ты поспокойней, я бы сказала. А тебе не скажу. Я
старая, слов на ветер не бросаю.
Йерма. Что же, господь мне поможет.
Первая старуха. Не поможет. Никогда я его не любила. Когда вы поймете,
что его нету? Люди должны помочь.
Йерма. Зачем ты мне это говоришь?
Первая старуха (уходя). А лучше б он был, хоть какой. Разразил бы
громом всех мужчин с гнилым семенем, веселей бы жилось!
Йерма. Я тебя не пойму.
Первая старуха. Зато я себя понимаю. Ты не горюй. Жди. Ты еще молодая.
А от меня какая помощь... (Уходит.)

Кстати, интересные трансформации претерпела в переводе (Натальи Трауберг) эта самая старуха. В списке действующих лиц она значится как "Старуха-безбожница". В самой пьесе, как можно видеть, появляется уже как "Первая старуха" — при том, что никакой другой старухи в тексте нет. И при том, что у автора-то она, вообще-то, vieja pagana — "старуха-язычница". Мне, понятное дело, больше всего нравится так, как у автора...))

УПД. Батюшки, что это я. Есть же вторая старуха в этом переводе. В начале третьего действия появляются две старухи.
Забыла совершенно. Вот, кстати о старухах — и на старуху бывает проруха.)

@темы: переводы, фото, политическое, театр, даты, пьесы

---

КоротЕнько пробежаться по событиям этого года.

Начну с печального — со смертей. В августе умер Борис Дубин, один из лучших переводчиков Лорки, а в сентябре — Исабель Клара Анхелес Аларкон, крестница Лорки, дочь его друга.

Теперь о хорошем.

В начале года в Уругвае отметили 80-летие приезда Лорки. Летом там открылась выставка, посвященная ему.

А в Уэрта-де-Сан-Висенте прошла выставка под названием "Альбом" — 350 фотографий из истории усадьбы.

21 июля — юбилей Анатолия Михайловича Гелескула. Ему исполнилось бы 80 лет.

Осенью вышла книга Мигеля Кабальеро "Франсиско Гарсиа Лорка и путешествие по Испании".

И еще одно замечательное издание появилось в этом году — "Poemas de la Vega".

Ну и под конец года, в ноябре, второй раз за последние пять лет производились поиски останков — как и в прошлый раз, к счастью, закончившиеся ничем.

Ну вот, на этой оптимистической ноте...

@темы: книги, ссылки, даты, выставки, А.М., семья, La Vega

---

Посмотрела у себя в том дневнике, пять лет назад, в серии записей, посвященных 80-летию "Поэта в Нью-Йорке", — нет, "Пляски смерти" там не было. Ну, пусть вот сейчас будет, в нынешнем декабре — опять же круглая дата, 85 лет.

ПЛЯСКА СМЕРТИ (из цикла "Улицы и сны").

Маска! Дух африканских оргий!
Вот он, ряженый! Пляшет в Нью-Йорке!

Всё исчезло: и заросли перца,
и стручков зажженные спички,
и красные туши верблюдов,
и лучи лебединых крыльев.

И пришла пора мертвечине:
расплющенному котенку,
ржавчине на металле
и пробковой тишине.

Это праздник мертвого зверя
под ножами сквозного света,
бегемота на пепельных лапах
и косули с бессмертником в горле.

Без копья в восковой пустыне
пляшет ряженый. И полмира —
гладь песка. И другие полмира —
ртутный блеск и слепое солнце.

Маска! Дух африканских оргий!
Страхи, дюны и змеи в Нью-Йорке!

*
Небо стыло в беленых ущельях
с голосами умерших в навозе.
Небо было пустым и чистым,
в синем пухе незримых гор,

и, сметая росточки песен,
растеклось по бутылям соков,
просочилось в паузы маршей
и плеснуло битым стеклом.

И пока китаец на крыше
о жене вспоминал и плакал
и банкир манометром мерил
глухоту жестокую денег,
вышел ряженый к Уолл-стриту.

Это лучшее место для пляски —
колумбарий, где взгляд выцветает.
Эта нить между сфинксом и сейфом
сердце наших детей прошила.
Пляшет дикость в обнимку с машиной
и не помнят извечного света.
А забудь колесо свою форму —
унеслось бы со стадом мустангов,
и случись чертежам загореться —
стая окон спугнула бы небо...

Это лучшее место, ручаюсь.
Пляс на цифрах и крови, под вихрем монет
среди безработных, которые в полночь
будят воем твое беспросветное время,
обесчещенный край одичанья,
страна на границе снегов!

Маска! Дух африканских оргий!
Рой болотных огней в Нью-Йорке!

*
Я сражался с луной на балконе.
Окна жалили тело ночи.
И телята небесные пили
из глазниц моих. Вёсла ветра
били дымные стекла Бродвея...

Капля крови в мякоти звездной
мертвым семечком притворялась.
Пастухи гнали ветер долины,
беззащитный, как устрица без ракушки.

Но пляшут не мертвые.
Нет.
Те пьяны беспробудно и грызут свои кости.
А с ряженым пляшут другие.
Холодные люди, хмельные от денег,
порожденные
встречей бедер с безжалостной страстью,
те, что ищут червей в подворотнях,
запивают слезами умерших детей
и жуют пирамидки зари.

Довольно! Пусть пляшет не Папа!
Довольно! Пусть пляшет не Папа,
не король,
не банкир с голубыми зубами!
Хватит вам, монастырские тощие примы,
прожектеры, безумцы, шуты, содомиты!
Пусть один только пляшет
этот ряженый в пурпуре ветхом,
только он, пусть он пляшет один!
Пусть кобры шипят на крышах,
небоскребы раскрошит крапива,
биржа мхом порастет,
а лианы опутают ружья!
Но только скорее, скорее, скорее!
Горе тебе, Уолл-стрит!

Маска, маска! Смотрите зорко,
как плюет он болотным ядом
над ущербной тоской Нью-Йорка!

(Перевод Елены Кассировой)


А это более ранний перевод, Инны Тыняновой:

ПЛЯСКА СМЕРТИ

Призрак! Взгляните — призрак!
Призрак с берегов Африки летит в кварталы
Нью-Йорка!

Где же горькие деревья перца
с маленькими фосфорными бутонами?
Где верблюды с усталой плотью
и волны света, проткнутые лебединым клювом?

Взгляните, все высохло:
колосья ослепли, и звери сплющились,
заржавело железо на высоких мостах,
и пробковая тишина разлилась вокруг.

Взгляните, все мертвые звери собрались вместе,
пронзенные острым светом дня;
гиппопотам вытянул лапу с копытом из пепла,
а во рту у газели зацвела повилика.

А в тишине, увядшей и пустынной,
пляшет раздавленный призрак.
Позади — пески половины мира,
впереди — ртуть другой половины,
где не всходит солнце.

Призрак! Взгляните — призрак!
Песок пустыни и страх крокодиловой бездны
летит над Нью-Йорком!

*
Известковая тишина сковала пустое небо,
где звучат голоса рабов, погибших в земле
плантаций,
чистое небо, бесстрастное и пустое,
и цветы затерялись в его невидимых далях.
Здесь подрезаны самые нежные стебли песен,
здесь соки деревьев стали мертвой резиной,
здесь последние тихие звезды
сметает хвостом ветер,
разбивая в куски зеркала света.

Когда плакали голые люди у стен холодных
и директор банка смотрел на манометр,
измеряющий жестокое молчанье монеты,
призрак появился на Уолл-стрите.

Ничего удивительного,
что смерть для своей пляски
выбрала этот крематорий с желтыми глазами.
Ведь сфинкс и несгораемый ящик
одинаково могут заморозить
сердце каждого голодного ребенка.
Здесь энергия машин топчет энергию природы,
совершенно не зная, что обе они родились
из света солнца.
Ведь если колесо забудет, что оно — механизм,
оно весело запоет рядом с копытами лошадей;
а если пламя растопит лед проектов,
небу придется бежать от живого сияния окон.

Нет, уверяю вас, смерть выбрала хорошее место
для своей пляски.
Призрак будет плясать среди потоков крови,
в ураганах золота, между колоннами цифр,
под стон безработных,
что воют безлунной ночью.
О Америка, дикая, бесстыдная, злая,
распростертая на границе снегов!

Призрак! Взгляните — призрак!
Волны тины и грязи ползут над Нью-Йорком!


*
Я стоял на балконе, сражаясь с луной.
Целые стаи окон впивались зубами в лицо ночи.
Облака пили сок моих глаз, как телята.
И длинными веслами ветер
бил в покрытые пеплом стекла Бродвея.
Капля крови засохла на ветке луны,
похожая на мертвый цветок яблони,
пастухи пригнали ветер равнины,
и он дрожал раздавленной медузой.

Нет, это не мертвые пляшут в пляске смерти.
Нет, я уверен.
Мертвые тихо лежат и грызут свои пальцы.
Это те, другие, пляшут под звуки скрипки,
на которой играет смерть-призрак.
Те, другие, опьяневшие от серебра,
холодные люди,
вырастающие на перекрестке голых ног
и огней колючих,
ищущие червей в панорамах лестниц,
пьющие в своих банках слезы девочек мертвых,
жрущие на углах осколки зари небесной.

Хватит плясать, Папа!
Довольно, хватит плясать, Папа!
Довольно плясать, Король!
Довольно плясать, миллионеры
с голубыми зубами,
тощие балерины в колоколах соборов,
собиратели изумрудов, безумцы и содомиты!
Ведь с вами пляшет только один призрак,
только старый призрак в кровавых лохмотьях,
только,
только призрак!

Знайте, кобры будут шипеть на последних
этажах небоскребов,
чертополох и крапива будут дрожать
на улицах и балконах,
биржа превратится в груду камней,
поросших мохом,
придут лианы вслед за огнем ружей,
и очень скоро, очень скоро, очень скоро,
о Уолл-стрит!

Призрак! Смотрите — призрак!
Как он плюется ядом трав ядовитых
в бесформенное лицо Нью-Йорка!


Я бы, опять же, взяла некоторые строчки из одного перевода, некоторые — из другого. Например, очень жалко, что Тынянова из "пирамидок зари" сделала просто "осколки". Diminutas pirámides del alba — ну как их можно было потерять? Да и mascarón — увеличительное от маски, личины — у нее почему-то превратилось в призрака. Но, с другой стороны, что-то у нее удачнее. Los valles de luz que el cisne levantaba con el pico гораздо больше похожи на "волны света, проткнутые лебединым клювом", чем на "лучи лебединых крыльев"...
Ну и так далее.)



DANZA DE LA MUERTE

El mascarón. ¡Mirad el mascarón!
¡Cómo viene del África a New York!

Se fueron los árboles de la pimienta,
los pequeños botones de fósforo.
Se fueron los camellos de carne desgarrada
y los valles de luz que el cisne levantaba con el pico.

Era el momento de las cosas secas,
de la espiga en el ojo y el gato laminado,
del óxido de hierro de los grandes puentes
y el definitivo silencio del corcho.

Era la gran reunión de los animales muertos,
traspasados por las espadas de la luz;
la alegría eterna del hipopótamo con las pezuñas de ceniza
y de la gacela con una siempreviva en la garganta.

En la marchita soledad sin honda
el abollado mascarón danzaba.
Medio lado del mundo era de arena,
mercurio y sol dormido el otro medio.

El mascarón. ¡Mirad el mascarón!
!Arena, caimán y miedo sobre Nueva York!

Desfiladeros de cal aprisionaban un cielo vacío
donde sonaban las voces de los que mueren bajo el guano.
Un cielo mondado y puro, idéntico a sí mismo,
con el bozo y lirio agudo de sus montañas invisibles,

acabó con los más leves tallitos del canto
y se fue al diluvio empaquetado de la savia,
a través del descanso de los últimos desfiles,
levantando con el rabo pedazos de espejo.

Cuando el chino lloraba en el tejado
sin encontrar el desnudo de su mujer
y el director del banco observando el manómetro
que mide el cruel silencio de la moneda,
el mascarón llegaba al Wall Street.

No es extraño para la danza
este columbario que pone los ojos amarillos.
De la esfinge a la caja de caudales hay un hilo tenso
que atraviesa el corazón de todos los niños pobres.
El ímpetu primitivo baila con el ímpetu mecánico,
ignorantes en su frenesí de la luz original.
Porque si la rueda olvida su fórmula,
ya puede cantar desnuda con las manadas de caballos:
y si una llama quema los helados proyectos,
el cielo tendrá que huir ante el tumulto de las ventanas.

No es extraño este sitio para la danza, yo lo digo.
El mascarón bailará entre columnas de sangre y de números,
entre huracanes de oro y gemidos de obreros parados
que aullarán, noche oscura, por tu tiempo sin luces,
¡oh salvaje Norteamérica! ¡oh impúdica! ¡oh salvaje,
tendida en la frontera de la nieve!

El mascarón. ¡Mirad el mascarón!
¡Qué ola de fango y luciérnaga sobre Nueva York!

Yo estaba en la terraza luchando con la luna.
Enjambres de ventanas acribillaban un muslo de la noche.
En mis ojos bebían las dulces vacas de los cielos.
Y las brisas de largos remos
golpeaban los cenicientos cristales de Broadway.

La gota de sangre buscaba la luz de la yema del astro
para fingir una muerta semilla de manzana.
El aire de la llanura, empujado por los pastores,
temblaba con un miedo de molusco sin concha.

Pero no son los muertos los que bailan,
estoy seguro.
Los muertos están embebidos, devorando sus propias manos.
Son los otros los que bailan con el mascarón y su vihuela;
son los otros, los borrachos de plata, los hombres fríos,
los que crecen en el cruce de los muslos y llamas duras,
los que buscan la lombriz en el paisaje de las escaleras,
los que beben en el banco lágrimas de niña muerta
o los que comen por las esquinas diminutas pirámides del alba.

¡Que no baile el Papa!
¡No, que no baile el Papa!
Ni el Rey,
ni el millonario de dientes azules,
ni las bailarinas secas de las catedrales,
ni constructores, ni esmeraldas, ni locos, ni sodomitas.
Sólo este mascarón,
este mascarón de vieja escarlatina,
¡sólo este mascarón!

Que ya las cobras silbarán por los últimos pisos,
que ya las ortigas estremecerán patios y terrazas,
que ya la Bolsa será una pirámide de musgo,
que ya vendrán lianas después de los fusiles
y muy pronto, muy pronto, muy pronto.
¡Ay, Wall Street!

El mascarón. ¡Mirad el mascarón!
¡Cómo escupe veneno de bosque
por la angustia imperfecta de Nueva York!

(Diciembre 1929)

@темы: переводы, Poeta en Nueva York, стихи

---

Декабрьский рассвет в Фуэнте-Вакеросе.

"¡Mañanas de invierno en mi pueblo! ¡Qué preñadas de recuerdos estáis para mí! Mañanas frías del mes de la Pascua, сómo levantáis lejanas leyendas en mi alma! Mañanas brumosas de mi infancia, ¡cómo formasteis sin yo comprenderlo mi corazón!..." — Лорка вспоминает зимние утра своего детства.

(Фото отсюда.)

@темы: фото, Фуэнте-Вакерос

---

Донья Лаура сегодня объявила журналистам, что Центр Лорки откроется 5 июня будущего года.

Неужто же действительно наконец-то откроют? Уж сколько лет открытие всё откладывается и откладывается. Но на этот раз, похоже, это всё-таки произойдет. Они и королевскую семью приглашать собираются.

...Лауру опять назвали sobrina nieta — внучатая племянница. Да никакая она не внучатая, она просто племянница. Никак у журналистов этот факт осознать не получается.))

@темы: новости

---

Нашла-таки покрупнее то письмо с картинкой, о котором писала тут. Правда, первой страницы нет. Но главное есть.))

@темы: рисунки, рукописи, Фалья, письма

---

А что нам имеет сообщить любимая газета "Эль Идеаль"? Любимая газета имеет сообщить нам, что а) не отыскали, нет, не отыскали; и б) хотят "изменить стратегию": заново провести геофизические исследования с помощью георадара, расширив зону поиска, плюс изучить старые аэрофотоснимки местности.

Тут подробнее, но суть именно эта.

@темы: la muerte, новости